Читаем без скачивания Медленная проза (сборник) - Сергей Костырко

Дядя Александр рассказал мне, как мальчиком ездил с отцом за лесом в Черниговку, тогдашний райцентр. Это зимой было, дядя Александр в тулупчике лежал в санях, зарывшись в солому. Когда они, закрепив к телеге бревна, выезжали из Черниговки, их обогнали двое всадников на «справных» лошадях и во весь мах погнали в сторону Сиваковки. Огромные сильные мужчины в полушубках, ремнями перепоясанные, с оружием. Дядя Александр запомнил, что кобура с наганом была на Софронове, у второго всадника – винтовка. Вряд ли он знал тогда Софронова в лицо, – значит, сказал ему отец. Известным в округе человеком был Софронов. А часа через полтора, когда медленно тащившиеся сани с привязанными бревнами одолели уже полдороги, им опять встретились эти лошади, но уже с одним только всадником – седло софроновской лошади пустовало, а тот, который держал софроновскую лошадь за поводья, гнал как на пожар. Тут уже и дед Андрей начал понукать их лошаденку – случилось что-то, и хорошо бы домой поскорее, укрыться. Но – не успели. На подъезде к Сиваковке накрыл их целый отряд, галопом несшийся от Черниговки, но – слава богу, пронесло – на сани с бревнами, и на мужика с мальчиком, закопанным в солому, внимания не обратили, не до того им было. В Сиваковку отряд заезжать не стал, окружной дорогой пронесся к Рудаковской сопке.

А все остальное рассказал мне дед Никанор, знавший все со слов двоюродного брата Ивана, красноармейца, стоявшего в тот день на охране приемного пункта на сопке. День был солнечный, обзор с крыльца конторы был хороший, и Иван увидел двух конных. Те не по дороге даже, а через замерзшее болото гнали, как будто торопились очень, но чудно как-то торопились – то неслись, понукая лошадей, то вдруг останавливались, и о чем-то между собой разговаривали. Потом снова трогались, и снова останавливались. Они подъехали к самой сопке, встали внизу и какое-то еще время стояли. Потом один из них спешился и стал подниматься, а второй остался с лошадьми. И когда тот, что поднимался подошел близко, Иван узнал в нем Софронова. И, естественно, козырнул ему и пропустил в помещение. В конторе был приемщик, был еще один красноармеец из охраны – спал в кладовой для шкур. Кладовая была пуста – собранные ранее шкурки уже увезли и как раз накануне привезли на сопку деньги для дальнейших закупок. Большие деньги. Поэтому и командировали для охраны вместо одного двух красноармейцев. И еще в помещении были два охотника-корейца, шкурки из тайги привезли. Софронов вошел в контору, и почти сразу же оттуда раздались выстрелы. Сначала из нагана, три раза, потом один выстрел из винтовки. И тихо стало. Иван свою винтовку скинул с плеча и забежал в контору. В коридорчике стоят корейцы-охотники, у одного винтовка в руках. У открытой двери в комнату, где сидел приемщик, лежит Софронов. Из кладовой выскакивает полусонный красноармеец. Ну а в комнате под столом скрючившись сидит приемщик. Тот кореец, который с винтовкой стоял, говорит: «Бандита стрелял начальника – моя стрелял бандита». Софронов лежал на полу уже мертвый. Иван со вторым красноармейцем выскочили на крыльцо и увидели, что тот второй, который с лошадьми под сопкой остался, уходит, даже не узнав, что там наверху произошло. Уходит и софроновскую лошадь с собой уводит. Потом прискакал из Черниговки целый отряд чекистов, всех взяли под временный арест и начали следствие. Установили, что Софронов вошел в контору, открыл ногой дверь в комнату к приемщику и достал наган. Приемщик, который сидел как раз напротив двери, успел кинуться на пол, Софронов выстрелил три раза. Потом выстрелил кореец-охотник.

Два дня никого потом с сопки и никого из села на сопку не пускали. Чекисты всё на корейца наседали, а тот талдычил одно и то же: «Бандита стрелял начальника – моя стрелял бандита» («бедный кореец», – усмехнулся дед). Через два дня Ивана и второго охранника отпустили домой – они в се-таки служивыми были людьми, красноармейцами из местной части, а приемщика и двух корейцев-охотников увезли. Из оконной рамы за спиной приемщика две пули выковыряли, третья стекло пробила. Деньги в сейфе приемщика остались нетронутыми. Что и как собирался делать Софронов, можно было только предполагать. Софронов не мог не знать, что в конторе два охранника и что там могли случиться и еще какие-то люди. Зачем тогда пошел, тем более что напарник в последний момент отказался идти? У двоих еще могло выйти, но – не у одного. А может, он рассчитывал на свою грозную славу, рассчитывал, уверен был, что на самого Софронова рука ни у кого не поднимется?

Ну а потом вышло постановление крайисполкома считать Софронова героем, погибшим от бандитской пули, а Рудаковскую сопку переименовать в сопку Софронова. Так и осталось.

Дед рассказывал все это как бы спокойно, в голосе не было ни удивления, ни гнева: а что с них взять? – власть! И какой еще может быть история этой власти, какой может быть ее слава и ее память?

Дед не просвещал. Не объяснял. Он просто давал нужную справку, будучи уверенным, что его слушателю не надо объяснять природу этой «власти». Потому что объяснить, что такое «власти», на самом деле очень трудно. «Власти» – это не обязательно те неведомые, кого присылают откуда-то сверху, «власть», которую дед имел в виду, сидит в людях и «не-властных». Слишком хорошо знал дед своих односельчан, когда-то выселивших его с семьей из собственного дома, на двадцать лет пустивших по углам и баракам.

«Власть» – это такая же данность, как и дождь или мороз. Опасно не знать и не понимать ее природу. Но и слишком зависеть от нее унизительно. Нужно просто принимать меры. Человек должен научиться жить, не завися от власти. И не тратить больше на нее сил. Много чести для них.

Примерно так распаковал я интонацию дедова рассказа.

Сам дед знал, как жить, не завися от «власти», как держать дистанцию, позволяющую соблюдать собственное достоинство. В 1979 году дед, уже почти двадцать лет числясь пенсионером, еще работал. По договору с «магазином на шоссейке» сбивал развалившиеся ящики, чинил крыльцо, красил подсобку, менял стекла в рамах и т. д. И торговал. Перед магазином под двумя тополями был сбит (кстати, дедом же и сбит) длинный прилавок и скамеечка за ним. Прилавок этот был и его рабочими местом. Я наблюдал, как бабушка собирала деда на работу – привычно укладывала в его вечную клеенчатую черную сумочку пучки свежего лука, прошлогоднюю свеклу и морковку из погреба, яйца, сложенные в литровую банку, чтоб не подавились. Всего понемногу. Весной дед торговал зеленью – лук, укроп, редиска, потом вишня, потом вареная кукуруза, фасоль, ранетки и т. д.

Все, разумеется, за копейки – пять-десять копеек за стакан или кулечек. Время от времени дед относил часть денег в сберкассу. Однажды он забыл дома свои очки и попросил случившегося рядом мужичка заполнить бланк. Мужичком этим оказался инженер-технолог фарфорового завода, сослуживец дедова зятя Павла. Инженер заполнил, естественно, заглядывая в дедову сберкнижку, и на следующий день потрясенно рассказывал Павлу: «А ты знаешь сколько у твоего тестя на книжке денег? Две тысячи восемьсот рублей!!!» По тем временам сумма оглушительная, особенно если глянуть на щуплого старичка в заношенных брюках и рубашке.

При этом дед внутренне не зависел от денег. Он и в старости, например, любил, когда в доме собирались гости. Уже не были так выскоблены все досточки пола и крылечка, отмыты окна и выбелены стены, как до бабушкиного инсульта, но стол был заставлен едой, как и раньше. И зять Павел привычно посмеивался над дедовой двухлитровой банкой, всегда полной конфет: «Видно, деду в свое время не пришлось поесть их». Но вот странность, на которую я обратил внимание еще когда-то в детстве: дома я постоянно слышал разговоры родителей про то, как бы так исхитриться, чтобы хватило денег до получки, а вот, скажем, прожив лето у бабушки с дедушкой, я ни разу не услышал от них слов «зарплата», «деньги». Они, по моим тогдашним представлениям как будто и не получали зарплаты вообще. То есть, как это я понимаю сейчас, дед, конечно же, зарплату получал, но от нее никогда не зависел. С государством у него были принципиально другие отношения.

И к «деньгам», о которых с таким презрением принято писать в художественной литературе, дедовы деньги отношения не имели. Дедовы деньги я не могу не уважать, не могу им не завидовать.

…Ну и при чем тут греки, про которых я читаю сейчас у Куманецкого?

Да ни при чем.

Греки – ни при чем. Куманецкий и его книга – да.

Автор, так же как и я, кружит вокруг былого, как бы темного, как бы спрятанного от нас тысячелетиями. Кружит, делая вид, что напряженно всматривается, а на самом деле – щурясь от яркого света, бьющего оттуда. Потому как там для нас все как раз ясно. И царь Эдип, и Аристиды нам ближе и понятнее, чем современники. Хотя бы, как минимум, потому, что они уже есть, а нас еще нет, и мы не знаем, сможем ли когда оформиться с такой внятностью, с таким погружением в «архаику».