Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

Мы с Нарышкиным дремали, положившись на более крепкого князя.

– Стоп! – ткнул он в спину извозчика, чуть не вывалив его из саней. – Вроде и не «храбрец», – бормотал князь, – а написано «Храбрый гренадер», – недоверчиво разглядывал вывеску. – Серж! – потряс Нарышкина. – Прочти, что написано.

– «Гренадер» не видишь, что ли? – начал корячиться, вылезая из саней Нарышкин.

– Приехали! – разбудил меня Оболенский.

Я послушно вылез и, взглянув на вывеску, направился к трактиру. «Вроде в "гренадере" другие двери». – Постучался ногой.

– Открывай, служива-а-й! – дурачась, заорал Гришка Оболенский. – Конногвардейцы пришли пари выигрывать…

Дверь долго не открывалась, затем в небольшую щель просунулся здоровенный нос.

– Закгыто! – услышали картавый голос.

Мощным пинком князь распахнул дверь, и мы следом за ним прошли в трактир. Сбитый с ног жид, охая и стеная, медленно поднимался, хватаясь за стулья и стол.

– У себя все выпил, так к «храбрецу» приперся?

– Ни к какому хгабгецу не пегся, – держась за сердце, заныл Мойша, – а ночевал в своем «гаке».

– Пг-ги-дуг-гок! – с чувством передразнил его Оболенский, начиная медленно трезветь. – А ну-ка ступай погляди, что на вывеске намалевано! – Схватил за шиворот несчастного трактирщика и потащил к выходу, замечая краем глаза, что обстановка-то не гренадерская, а самая что ни на есть жидовская.

Нарышкин и Рубанов уже поняли, что попали не туда, и с траурным видом молчали…

– Читай, гнида! – услышали на улице княжеский бас.

Затем все стихло… Затем раздалось бряцание шпор, и в трактир вместе с хозяином и Оболенским ввалились трое сияющих и полупьяных кавалергардских эстандарт-юнкеров. Оболенский выпустил ненужного теперь жида и мрачно отряхнул руки.

– Господа! – старательно сдерживая торжество и прикидываясь весьма удивленным, произнес Волынский. – Зачем вы здесь?! – И улыбка заиграла на его нахальном, красивом лице.

Перестав отряхивать руки, Оболенский, сжав зубы, достал бумажник, отсчитал сотню и молча протянул стоявшему рядом Волынскому. Следом за ним полез в карман Нарышкин. С огромной внутренней тяжестью я достал родные свои ассигнации и, не глядя, сунул в руки Шувалову.

– Но написано-то – «Гренадер!!!» – возопил Оболенский.

– Не верь написанному! – нравоучительно произнес Волынский. – Господа! Прошу следовать за мной. – Щелкнул шпорами и повел нас к выходу.

– Самозванец!!! – яростно бросил еврею князь.

Приближаясь к настоящему, а не ложному «Храброму гренадеру», мы увидели несколько фигур, бестолково размахивающих руками, услышали матерщину хозяина и смех остановившихся у трактира прохожих.

– Вот он идет! – увидев Мойшу, зарычал владелец «гренадера» и грозно засверкал единственном глазом, сжав кулаки. – Шутки шутить вздумал! – заорал гренадер. – Отдавай мою вывеску!

– Не бгал ее! – с опаской поглядывая на кулаки, произнес Мойша. – Кто-то пошутить гешил… – скосил глаза в сторону сияющих кавалергардов. –О-о-й! – закрыл он ладонью рот, прочитав вывеску над соседним заведением.

Оболенский минуту щурился, читая надпись, а затем громко заржал, осознав написанное.

– Ай да кавалергарды!.. Во учудили…

Я тоже по слогам прочел ровные свеженамалеванные буквы над трактиром – «…рака у Мойши».

– Моя… моя вывеска! Но писал не я… – бодро произнес еврей. – Сейчас за лестницей сбегаю… – чему-то обрадовался он.

– Нам тоже, господа, нелегко пари далось… – едва сдерживая торжество, произнес Шувалов. – Иконописца за червонец нанимали и сами по лестнице лазили, дабы вывески поменять…

– Да еще краску богомазу покупали, – подал голос Строганов.

– А сколько думали, что написать?! – встрял в разговор Волынский, еще раз с удовольствием прочтя вывеску.

– Ха! – мрачно поглядел на кавалергарда Оболенский. – У нас вон Рубанов сколь хошь вывесок придумает…

– Ну что ж, судари! – обратился я к кавалергардам. – Теперь мы ваши должники…

В карманах опять стало пусто!

Как и обещал, после Нового года Вайцман начал ставить эстандарт-юнкеров разводящими. Служба пошла веселее и легче.

Полная статс-дама разводила часовых вместе с Оболенским до тех пор, пока ему не надоела и он не нагрубил ей. Поплакав, она быстро успокоилась возле громаднейшего кирасира из третьего эскадрона.

За эту зиму Рубанов близко сошелся с Катериной Голицыной. В свободное от нарядов и учений время он часто шел, так как ехать было не на что, в ее гостеприимный дом, угощался там чаем, пирогами, вином, вкусными обедами и светскими сплетнями. В свою очередь, рассказывал о службе и друзьях, о доме, о Рубановке, об умершем отце и матери… – «Надо завтра непременно письмо написать!» – вспоминал он.

В конце января из действующем армии неожиданно приехал князь Голицын. Был он уже не ротмистом, а подполковником, и новенький орден сиял на его груди. В свете князь имел просто бешеный успех… Не успевал он где-либо появиться со своей красавицей женой, как около них образовывался кружок из офицеров, чиновников и дам, с интересом слушавших рассказы о переправе по льду из Або на Аландские острова под начальством князя Багратиона, о схватках со шведами, о героизме русских солдат и, конечно, скромное упоминание о собственной особе в этих баталиях.

Дамы просто млели возле героя, томно глядя в его серые холодные глаза, и, жалея, слегка дотрагивались до висящей на черной перевязи раненой руки. Но княжеские глаза теплели в одном лишь случае, когда взгляд их падал на любимую жену – княгиню Катерину.

Теперь Рубанов реже посещал Голицыных, так как их трудно стало застать дома, а если и заставал, то им было не до него.

– Что, юнкер, скоро корнетом станешь? – спрашивал князь, трепля его здоровой рукой за плечо.

Но Рубанов видел, что мысли князя были рядом с женой, и, чтобы не мешать им, уходил в казарму либо вместе с Оболенским навещал «храброго гренадера» или Мойшу, который радушно принимал их, всякий раз похваляясь, как здорово сэкономил на вывеске.

– Пгедставляете, господа! Стег нехогошее пегвое слово… и получилось пгекгасное название тгактига – «У Мойши». Мне нгавится, – радовался он. – И какая экономия на кгаске и маляге! Окна бы еще как покгасить?! – намекал он.

Оболенский бесился от подобных разговоров, вспоминая проигранное пари.

– Вся гвардия смеется! – хмурился он. – А ему радость – задарма вывеску намалевали…

Завидев кавалергардов, он теперь обходил их стороной, дабы избежать насмешек.

– Рубанов! Придумайте что-нибудь, – просил он Максима, обращаясь к нему на «вы».

Весь этот месяц у юнкеров только и было разговоров, как бы смыть позор…

«Позор-позором, – рассуждал Рубанов, – а скоро день рождения, и пора свои рублики возвращать!» – усиленно стал размышлять над проблемой, и, наконец, его осенило…

Низко склонив головы над столом, конногвардейские эстандарт-юнкера о чем-то воодушевленно шептались. Если один из них вдруг повышал голос, другие его тут же одергивали. Не слыша привычного шума за юнкерским столом, из кухни выглянул заинтригованный Мойша. «Чего-то пгидумывают! – подергал себя за правый пейс. – Надо сгочно газнюхать…» – подумал он и тихим шагом, стараясь быть незаметным в полумраке трактира, двинулся к друзьям.

Но разнюхать ему ничего не удалось.

Нарышкин заметил рядом с собой на стене огромную тень – это отразился нос трактирщика, и тут же сделал знак замолчать. Повернувшись, увидели безразлично протиравшего стол еврея.

– Господин жид! Быстро исчез на кухню, – велел ему Оболенский.

«Точно! Что-то задумали», – уверился трактирщик и загундосил:

– Это мой тгактиг, где хочу, там и нахожусь! – но увидев грозно поднявшегося князя, решил все-таки смотаться поближе к котлам и кастрюлям.

– На этом, друзья мои, и порешим! – подвел итог Рубанов, убедившись, что соглядатай захлопнул за собой кухонную дверь. – Ты, Серж, – обратился к Нарышкину, – доведешь до сведения кавалергардов суть пари – спор на триста рублей, что до утра просидят в склепе. Тебе, Григорий, ехать на кладбище и подобрать мрачный склеп, в котором покоится старуха. А я, судари мои, поищу ожившую копию почившей старой ведьмы.

На том и расстались.

Взяв у князя денег на извозчика, Рубанов до вечера объезжал церкви, внимательно приглядываясь к нищенкам. Но ни одна из них не вызвала в нем дрожи отвращения. Наконец, случайно, в рядах Никольского рынка, обнаружил нужный объект, от одного взгляда на который у неподготовленного человека стыла в жилах кровь. Это была седая, сгорбленная старуха с большим одиноким зубом во рту. Ее гноящиеся глаза таили мрачную угрозу, а дубленой, в глубоких складках и морщинах желто-серой коже позавидовал бы любой мертвец… И пахло от нее, как от разложившегося трупа.

Она была пьяна, и Рубанов, с трудом сдерживая брезгливость, целый час объяснял найденной ведьме, что от нее требуется.