Читаем без скачивания Соглядатай, или Красный таракан - Николай Семченко

Набедовавшись по чужим холодным углам, я будто в рай попала. Привезли нас на лесозаготовительный участок, и его начальник объявил:

– Мы вас ждали! Построили несколько новых домов, в каждом – по две квартиры. На обустройство даю три дня, потом отработаете…

Из тех подъёмных, что дали в дорогу каждому из переселенцев, я умудрилась сэкономить триста рублей. Тут же купила демисезонное пальто. Где-то совсем-совсем близко уже блуждала в окрестных лесах осень, а на мне только халат в заплатах, вот пальто и заплаты прикроет и обогреет, пока зарабатываю деньги на теплые зимние вещи.

(А знаешь, я думаю, что это ужасно скучно: вкалывать, вкалывать и вкалывать!… – Но в этом был смысл её жизни: уберечься от разрушающих соблазнов и обрести своё лицо. – Хорошее личико, нечего сказать! Эдакая бабища с кайлом в ручищах! – Что ты ёрничаешь, друг мой ненаглядный? Как будто не знаешь, что бабка была маленькой, худенькой, и руки у неё – вполне нормальные. Да если б она хотела, то мужики за ней табунами бы бегали. Но она считала, что человек должен избегать всяческих соблазнов, они увлекают, затягивают, мешают личностному проявлению. – Ой-ей-ёй! Бабуся и слов-то таких, поди, не слыхивала: личностное проявление – вот сказанул! – Но мы-то с тобой понимаем, что это такое. И ты тоже постоянно задаешь себе этот вопрос: как современному человеку не затеряться в этом мире? – Ну, задаю. И знаю, что наши желания никогда не совпадают с нашими возможностями. А почитаешь бабкины записки: надо же, какая счастливица, вся жизнь – как песня. Но так не бывает. – Не знаю, не знаю… Существует массовое заблужденье: дайте мне то, сделайте это, создайте условия для того-то и того-то – вот тогда буду работать, творить, жить. У бабки, похоже, было по-другому: она не любила ждать, потому что боялась: жизнь промелькнёт, как сон, и ничего, абсолютно ничего путного не сделано, одни благие пожелания, надежды, намерения… – Она была слишком упрямой. – А разве это плохо? – Понимаешь, за упрямство приходится приносить жертвы. Но зачем? Чтобы построить эту дорогу, по которой, быть может, раз в день проедет какая-нибудь дрезина. Скорее всего, та дорога уже давно заржавела и поросла травой. – —Так что ж с того? Это всё равно была дорога! – Ага! Так сказать, важен процесс, а на результат наплевать? – Важно всё время идти вперёд! – И знать, что у этого пути нет конца? – А жизнь – это, по большому счёту, путешествие без начала и без конца. Никто не знает, кем был до рождения и куда уходит, когда умирает… – Дорогой Серёжа, вот этого не надо! Ты делаешь такое глубокомысленное лицо… Смешно! И наивно. Не обижайся. – Ну, что ты? Как можно обидеться на самого себя).

Лес я валила чуть больше года, но в поселке построили теплицу, и меня направили туда «поднимать новое дело» (выражение тех лет). О том, что мы выращиваем самую хорошую рассаду, даже районная газета написала. И назвала нас, тепличниц, стахановками!

(Идёт вперёд стахановское племя,

Идёт вперёд громить в бою врага!»

Это строки песни из любимого бабушкиного фильма «Большая жизнь». Добыча угля для шахтёров – это что-то вроде спорта: они ставят рекорд за рекордом, это их высшая цель. Причём, они постоянно доказывают какому-то врагу (в фильме я его так и не увидел!), что советские рабочие всегда в хорошей форме, и не глядите, что в руках кирка или лопата – в один миг они оборотятся грозным оружием пролетариата, а там, глядишь, подоспеют автоматы, пулеметы и винтовки-карабины. Если что худое замыслили, то держитесь, господа буржуины! Они-то как-то продержались и держатся, а мы… Эх, Россия, мать моя!)

…сама не своя. А всё потому, что за работой, болезнями, нищетой многого в жизни как бы не замечала, а может, не хотела замечать. Надежды на то, что мой Саша отыщется не осталось. Постепенно он превратился в красивую легенду, и я наделила его всеми мыслимыми и немыслимыми мужскими и человеческими добродетелями. А тут встретился Иван. Вот написала: «встретился» и подумала, как беден мой язык. Не умею точно выразить мысль, ощущение, чувство, и порой мне кажется, что только душа моя умеет это делать, но как только попытаюсь передать её движения чернилами на листе бумаги, так она тут же съёживается, цепенеет и приходится выводить слова, мало что выражающие. (Хм! «Мысль изреченная есть ложь»…).

Честное слово, и сама не пойму, как получилось, что однажды он остался у меня ночевать. Что ж, твоя бабушка, Серёжа, тоже была молодой и глупой. Но, Боже мой, как всё-таки приятно обманываться!

И вот стала я замечать, что не успею купить Ивану одеколон, как смотрю: уж во флакончике его чуть-чуть на донышке. Думала, что Иван нечаянно разлил одеколон. Но и новый флакон поразительно быстро кончался.

Тайна вскоре открылась. Иван любил закладывать за кадык, и ничем не гнушался, даже одеколоном.

– Не пей, Ваня, будь человеком, – просила я его.

– Быть человеком и не пить никак невозможно, – отвечал он. – А в волка превращаться не хочу…

– Вот! Ты уже заговариваться стал! Какой волк? О чём это ты?

– А о том, что трезвому человеку от всей этой жизни завыть хочется. Как волку.

– Ишь, какой быстрый! Тебе сразу коммунизм подавай: от каждого – по способностям, каждому – по потребностям, – парировала я. – А страна, между прочим, от войны ещё не оправилась. Надо стиснуть зубы и трудиться…

– Кончай читать мне агитки! – морщился Иван. – Сама-то ты в них веришь?

– А если б не верила, то и не говорила бы!

– Наташа, да ну их к Аллаху, эти твои нравоучения… Иди-ка ко мне!

Мужик он был хороший (прости, Боже, душу мою грешную!). И как бы мы крупно ни поскандалили, нас всегда мирила постель. Но, наверное, никогда не смогу забыть тот вечер, когда Иван пришёл (какое там: пришёл – приполз!) домой в стельку пьяным. Мне бы промолчать, отставить все разбирательства на утро, ведь выпивший мужчина – это всё равно что капризный младенец: никаких нравоучений не поймёт, всё на свой лад переиначит и ни в чём не повинится. Но, проспавшись, сам же и ужаснётся, и пробудится в нём чувство вины, и, виноватясь, он будет робок и несмел.

– Вывозился как свинья, – недовольно заметила я, пытаясь снять с него грязную тужурку.

– Я – свинья? – вскинулся Иван. – Ты меня свиньёй обозвала! А, мать твою так-растак, я – свинья… Говори, да не заговаривайся!

И не успела я опомниться, как он схватил меня за горло и принялся душить.

– Меня никто ещё так не оскорблял, – гримаса гнева исказила лицо Ивана, он побелел, губы тряслись. – Ты мне ответишь за свинью!

Я пыталась вырваться из его цепких рук, но Иван, хоть и был ослаблен изрядной дозой алкоголя, вцепился в меня мертвой хваткой. У меня уже и в глазах потемнело, кричать я не могла: из горла вырывался какой-то клокочущий хрип. И это, видимо, напугало Ивана. Он отнял от меня руки и, сплюнув, сказал:

– Если б за убийство не расстреливали, я б тебя удавил.

– Не обзывала я тебя свиньёй, – прошептала я. – Ты не так всё понял…

– Ах, да ты меня ещё и за дурака держись!

Он подскочил ко мне и отвесил оплеуху. Я заплакала.

– Недотрогу из себя строишь! – закричал Иван. – Чуть что – сразу слёзки выдавливаешь. Думаешь, я не знаю, чем ты там, в Германии, занималась? Да вас фашисты в очередь имели…

И он понёс такую дикую чушь, что мне совсем стало плохо. Не помня себя, я опустилась на пол, потеряла сознание и очнулась лишь от нетерпеливых прикосновений его грубых рук. Это было отвратительно и мерзко, так с порядочными женщинами не поступают, но я, зажмурившись, вытерпела его натиск. То ли от пережитого потрясения, то ли по какой другой причине мой затылок будто свинцом налился, и эта тяжесть давила на глаза, маленькими злыми кулачками стучала изнутри по барабанным перепонкам, и снова мне почудилось: шевельнулся в мозгу тот самый таракан.

Если он на самом деле прижился в моей голове, то наверняка сросся с мозговой тканью и стал частью меня. Это мерзкое, гадкое насекомое, которое ничем и никак не вытравишь из хаты, разве что перестанешь зимой печку топить и выморозишь все углы – только так и покончишь с прусаками, – так вот: эта гадость, благополучно пережившая даже динозавров, и не боящаяся никакой радиации, привыкающая к любой отраве, выходит, полакомилась моим сознанием, прогрызла в мозгу дырки, понаделала новых извилин и таким образом определила моё поведение? Ну, разве не так? Ох, что, впрочем, за дикие фантазии! Мне б в сочинительницы страшных сказок податься, а то пропадает талант впустую…

Ни о чём таком ни с кем я, конечно, не говорила. И как бы сильно не болела голова, как бы ни шабаршилось в ней что-то похожее на насекомое, я терпеливо сносила это странное недомогание.