Читаем без скачивания Памятник крестоносцу - Арчибалд Кронин

— У нас тоже все в добром здравии. Джофри и Клэр неплохо устроились. — Он бросил на Стефена быстрый взгляд исподлобья. — Клэр ждет летом ребенка.

— Вы, конечно, хотите мальчика? — все так же учтиво осведомился Стефен.

— Ну, по мне все едино… Но Джофри, я полагаю, хочет сына, чтобы он пошел по стопам отца в Сандхерст.

Наступило молчание. Стефен так и не спросил о том, что ему хотелось бы узнать. В этой атмосфере ледяной вежливости он не мог расспрашивать про отца, про Дэви, боясь выдать свои чувства. Хотя бы в целях самозащиты он вынужден был держаться столь же натянуто и равнодушно.

Наконец генерал покончил с завтраком, приложил салфетку к своим коротко подстриженным усам, свернул ее с той неторопливой методичностью, которая отличала все его действия, и взглянул на Стефена.

— Как твои успехи в этом… в рисовании?

— Да все так же. Бывают удачи, а бывают и провалы.

— Н-да. Ты не появлялся дома уже около двух лет.

— Жизнь коротка, искусство вечно, — принужденно улыбнулся Стефен.

— Воистину! И, как видно, твои усилия… не увенчались еще успехом?

— Как видно, нет. — Тон Стефена был все так же ироничен.

— И нет ничего, что могло бы принести тебе бессмертие?

— Пока что нет… Но как знать?

Хьюберт презрительно махнул рукой.

— Зачем ты этим занимаешься? Зачем продолжаешь вести такой образ жизни?

— Мне трудно объяснить вам это… Хотя смею думать, что тому, кто пожелал бы выслушать меня сочувственно, я сумел бы все объяснить.

— Чего ты, собственно говоря, добиваешься — какой-то дурацкой известности, что ли? Или это просто распущенность?

— Что с вашей точки зрения хуже, то и выбирайте.

Нарочитая небрежная ироничность, с какой говорил Стефен, заставила генерала Десмонда поджать сухие, резко очерченные губы. Для этого человека, считавшего себя образцовым солдатом, ставившего превыше всего на свете такие качества, как порядочность, дисциплина и уменье держать себя в «узде», и кичившегося этим, для человека, чья холодная отвага и физическая выносливость стали поговоркой в его полку, поведение Стефена было подобно красному плащу, который маячит перед глазами разъяренного быка. Генерал Десмонд решил «бросить эти околичности» и подойти прямо к делу.

— Ты должен вернуться домой, — сказал он и сделал паузу. — Если не ради твоей семьи… то ради отечества.

Чрезвычайно удивленный, Стефен молча воззрился на дядюшку.

— Ты, вероятно, еще не отдаешь себе в этом отчета, — продолжал Хьюберт, — но скоро будет война. Скоро Германия нападет на Англию. Это вопрос недель, самое большее — месяцев. Предстоит отчаянная схватка. Чтобы одержать победу, нам понадобится каждый мужчина, каждый подлинный сын своей страны.

Снова наступило молчание. Стефен понял наконец, что у дядюшки на уме, и почувствовал, как в нем растет возмущение. Сколько уже раз предрекал генерал близкую войну, но ни одно из его предсказаний не сбылось! Он годами разглагольствовал о том, что Германия ведет себя подозрительно, что кайзеру Вильгельму и его генеральному штабу нельзя доверять, и мрачно вещал о неподготовленности Англии к будущей войне. Конечно, сама профессия заставляла генерала быть настороже, но тем не менее в семейном кругу считалось, что у дядюшки Хьюберта угроза войны, якобы нависшей над Англией, стала своего рода манией. И из-за таких вот бредовых фантазий дядя Хьюберт хочет, чтобы он бросил свое дело! Эта мысль показалась Стефену чудовищно нелепой.

— Боюсь, что огорчу вас. Я не собираюсь возвращаться домой.

Генерал помолчал.

— Так, так. — Голос его стал совсем ледяным. — Вижу, что ты намерен и впредь влачить здесь свои дни в праздности и распутстве.

— Вы, по-видимому, не совсем ясно представляете себе характер моих занятий. Вас, вероятно, удивит, если я скажу, что работаю по двенадцати часов в сутки. И, представьте, берусь утверждать, что искусство, которым я занимаюсь, требует куда больше труда, чем все ваши церемониальные марши и парады.

— Искусство! — скривил Хьюберт губы. — Какой вздор и самомнение!

— Нелепо, не правда ли, заниматься чем-то чистым и прекрасным, вместо того чтобы, подобно вам, посвятить себя делу массового истребления людей. И все же, что бы вы о нас ни думали, мы значим больше, чем вы. Я осмелюсь предположить, что люди вечно будут помнить великих мастеров и чтить их творения, тогда как ваши кровавые деяния навсегда изгладятся из их памяти.

Генерал закусил губу. Он был сильно разгневан, в его бесцветных глазах вспыхнули искорки.

— Я не желаю спорить с тобой. Повторяю: как бы ты себя ни вел до сих пор, но ты — англичанин и все еще носишь фамилию Десмонд. И я не допущу, чтобы наша фамилия подвергалась глумлению. В такое время, как сейчас, ты не можешь заниматься пачкотней и увиливать от ответственности. Ты должен возвратиться домой. Я настаиваю.

— А я отказываюсь. — Стефен поднялся. — И, как это ни грустно, вы ничего не можете со мной поделать.

Все с той же застывшей иронической полуулыбкой, которая больше всего бесила генерала Десмонда, Стефен повернулся на каблуках и вышел из ресторана. Проходя через вестибюль, он, повинуясь внезапному побуждению, подошел к конторке гостиницы и заплатил по счету за свой завтрак. Затем, уже не улыбаясь больше и чувствуя, как внутри у него все дрожит от нанесенной ему обиды, вышел на улицу.

2

Экспресс Париж — Биарриц готовился к отправлению, почти все пассажиры уже заняли свои места, а Стефен все еще ждал Пейра, стоя у вагона в самой гуще прощальной сутолоки, среди шума, гама, пара и дыма, и с возрастающим беспокойством оглядывал платформу, по которой в призрачном желтоватом свете, лившемся сквозь стеклянную крышу вокзала, спешили последние запоздалые пассажиры и носильщики с криками катили свои тележки. Жером находился в Лувсьене и обещал прибыть на вокзал без опоздания. Все было подготовлено к отъезду. И вот уже закрывают двери вагона! Стефен потерял всякую надежду на появление Пейра и с досадой бранил себя за глупость: как можно полагаться на такого сумасшедшего, взбалмошного человека! Ясно, что Пейра не приедет. Но когда затрубил рожок, Стефен вдруг увидел знакомую фигуру в потрепанном пальто, с мольбертом и каким-то допотопным саквояжем в руках, невозмутимо шагавшую по платформе.

В последнюю секунду они как-то ухитрились вскочить в набиравший скорость поезд, после чего Пейра любовно разместил свои пожитки в сетке для вещей. Затем они не без труда отыскали себе два места рядом, и Пейра как ни в чем не бывало повернулся к Стефену с лучезарнейшей улыбкой в ярко-голубых глазах, осветившей все его морщинистое, небритое лицо.

— Извини, пожалуйста, я немножко запоздал. В метро рядом со мной сел молодой кюре и, узнав, что я еду в Мадрид, заговорил об ордене кармелитов, которые всегда ходят босиком. Разгорелся жаркий спор, и я проехал… до самого «Одеона».

Его кроткий голос и веселое дружелюбие мгновенно заставили Стефена смягчиться. Против этой простодушной бесцеремонности, как всегда, невозможно было устоять — таков уж был Пейра.

— Но ведь вы могли опоздать на поезд!

Лицо Пейра мгновенно стало серьезным.

— Друг мой, — сказал он. — Не укоряй меня за то, что я увлекся столь занимательной беседой. Я намерен глубже вникнуть в этот вопрос, для чего мне придется посетить монастыри этого ордена в Андалузии. Я не раз думал о том, что следует основать орден босоногого братства, посвятившего себя искусству и созерцанию. Быть может, теперь мне и представляется такой случай. — И, немного подумав, добавил: — Нищета спасет мир.

Стефен удивленно поднял брови.

— Нас нищета не спасет. Я получил ваши деньги после аукциона, и, так как вас, конечно, обвели вокруг пальца, их оказалось не очень-то много. В общем у нас на двоих всего тысяча девятьсот франков.

— Раздели их поровну. Я не возражаю, — безмятежно посоветовал Пейра. — Или, если хочешь, отдай все мне. Я буду казначеем. — И, кивнув на ветхозаветный саквояж, добавил: — У меня там байоннский окорок не меньше пятнадцати килограммов весом. Мне дала его мадам Юфнагель. Так что с голоду мы не помрем.

Поезд понемногу увеличивал скорость, пробираясь через пригород. Пассажиры уже занялись каждый своим делом. Стефен, никогда не отличавшийся особым умением обращаться с деньгами и памятуя к тому же, как превосходно вел Пейра их хозяйство на улице Кастель, протянул ему пачку банкнот. Жером равнодушно взял ее и запихнул в раздутый бумажник, обвязанный бечевкой, в котором он хранил свои самые драгоценные бумаги: старые, полуистлевшие вырезки из провинциальных газет, грязные, замызганные пригласительные билеты на какие-то давно минувшие soirees musicales[39] и письма, в которых превозносился его талант и которые он при всяком удобном и неудобном случае готов был читать своим случайным знакомым в кафе и других общественных местах, а порой — и просто на улице. Затем, оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться в том, что он ничего не обронил, Пейра достал запечатанный сургучом конверт, уже порядком засаленный, и с таинственным видом повертел его в руках, поглядывая на Стефена и, как видно, желая разжечь его любопытство. Когда это ему не удалось, он сказал: