Читаем без скачивания Судьба (книга первая) - Хидыр Дерьяев

Выбежав наружу, Узук сразу же увидела окровавленного Нурмамеда. Берды, как главного преступника, полицейские уже оттащили в сторону.

— Дядюшка, прости меня! — запричитала она, опускаясь на корточки возле раненого. — Это всё я наделала… я виновата…

— Молчи, племянница… — прохрипел Нурмамед, пытаясь подняться, — виноваты те, кто кровь нашу льёт… а ты тут не при чём…

Неподалёку от дома стояло несколько фаэтонов, на которых приехали полицейские. Фаэтонщики с любопытством смотрели на схватку. На облучке ближнего фаэтона сидел усатый азербайджанец. Круглое лицо его сморщилось, как печёное яблоко, длинные усы понуро висели книзу.

— Давай сюда! — крикнул ему Бекмурад-бай, указывая рукой на Узук и подмигивая. — Давай быстрее, усатый хан!

— Нэт! — решительно сказал азербайджанец и разобрал вожжи. — Нэт! Такой вопрос мы нэ рэшал!.. Гэй-гэй, чортов кабэл!!. — Он хлестнул по коням, хвост дорожной пыли скрыл фаэтон из глаз.

— А-а, чего там… — пробормотал второй возница, — лишь бы деньги платили…

Он подогнал фаэтон к Бекмурад-баю.

Узук ничего не поняла в первый момент. Какая-то сила стремительно оторвала её от земли, швырнула в фаэтон. «Гони» — гаркнул над ухом голос Бекмурад-бая, и фаэтон испуганным зайцем запрыгал по выбоинам дороги.

Опомнившись, Узук приподнялась, готовая выпрыгнуть на ходу. Но тут в фаэтон прямо с коня прыгнул Аманмурад, навалился на молодую женщину, свирепо выкручивая ей руки за спину, со сладострастной яростью и силой ударил её кулаком в живот и начал топтать коленями.

А сражение во дворе Нурмамеда не затихало. Полицейские, пришедшие сюда по долгу службы, разъярились от крепких ударов, сыпавшихся на них со всех сторон, и сами начали плётками и прикладами винтовок жестоко и умело избивать дайхан. Из кибиток повыскакивали дети, подняли истошный рёв.

Царапая ногтями камышовую стену кибитки, Нурмамед приподнялся.

— Люди, остановитесь! — закричал он, собрав последние силы. — Стойте, люди! Пожалейте своих детей!.. Без вас их некому жалеть будет… Сегодня ветер веет над нашими врагами, прекратите сопротивление, люди! Будет и над нами ветер… будет, даст бог… — И он снова упал, срывая ногти.

Постепенно схватка прекратилась. Полицейские расселись по фаэтонам, в один из которых, вместе с остальными ранеными, погрузили Сапара и Сарбаз-бая. Бай охал, стонал, бормотал проклятия, но время от времени с любопытством смотрел по сторонам, с трудом приподнимая отяжелевшую голову. В другой фаэтон положили Берды и Нурмамеда, рядом с ними сели несколько полицейских. Остальных дайхан, арестованных за сопротивление властям, начальник велел посадить на их же собственных верблюдов.

Нурмамед больше месяца пролежал в тюремной больнице, и весь месяц его односельчане ежедневно обивали пороги начальства, прося выдать заключённых на поруки. Приходили дайхане из соседних аулов. Наконец власти пошли на уступки и выпустили всех, кроме Берды.

Поправившись, Нурмамед долго хлопотал, чтобы освободили племянника, и наконец понял, что несокрушимую стену вокруг Берды, воздвигнутую с помощью денег Бекмурад-бая, голыми руками не проломить. «Я его сгною в Ашхабадской тюрьме, а то ещё и в Сибирь упрячу!» — передавали Нурмамеду слова Бекмурад-бая. Это очень походило на истину, так как все начальники, к которым обращался Нурмамед, в один голос твердили, что Берды — важный государственный преступник и отпустить его нельзя. «Попал племянничек в государственные преступники из-за того, что жениться задумал! — невесело шутил с односельчанами Нурмамед. — Недаром, видимо, говорят люди, как ни жирен воробей, абатмана[85] не вытянет… Ну, да поглядим, может быть наш воробей со временем в орла вырастет».

Дитя сильнее владыки

Слив из чайника в пиалу остатки чая, Кыныш-бай взяла белый цветастый платок и вытерла с лица обильный пот. Одна из окружавших её невесток поставила перед свекровью новый чайник. Кыныш-бай подвинула его к себе поближе, глубоко вздохнула.

С тех пор, как Бекмурад уехал в Ахал, она не знала покоя. Постоянная тревога грызла её сердце. Оно уже постарело, обложилось подушками жира, медленно гнало по жилам холодеющую кровь. На оно оставалось сердцем матери, которая до. сих пор сохранила любовь к своему первенцу, несмотря на то, что тот уже поседел и люди почтительно величали его Бекмурад-баем.

Отпив глоток из пиалы, Кыныш-бай вздохнула ещё раз.

— Ай, ладно уж… Сколько дней прошло… Теперь они, наверное, сами убедились, что дело не пойдёт на лад, если его решают помимо матери.

— Не тревожьтесь, мать Чары,[86] — сказала одна из невесток, — живы и здоровы вернутся ваши сыновья, ничего им не сделается.

— Дай-то бог… — и старуха громко рыгнула, — дай-то бог… А то ведь все норовят по-своему, без материнского совета… Если бы спросили меня, да разве я разрешила бы им умыкнуть эту невоспитанную босячку! Уж если увозить, если показывать свою удаль, я бы нашла им девушку, цветку подобную… Гоняют за ней по всему Ахалу и Теджену… Зачем гоняют! Ну, увезли — хорошо, а зачем разыскивают? Сбежала, осрамилась перед людьми — и чёрт бы с ней! Пусть хоть в преисподнюю провалится. Ищут её! Да я одним глазом на неё смотреть не стану!

— Не тревожтесь, мать Чары. Не придётся вам смотреть на неё. Аманмурад сказал, что её в Ахале живьём в землю зароют. Ни глазами вы её не увидите, ни ушами не услышите…

— Аманмурад… — проворчала Кыныш-бай. — Что такое Аманмурад!.. Эх, невестушки, не знаете вы, что за человек ваш деверь. Я с детства знаю характер моего Бекмурада. Как он задумал, так и сделает, ничто его не остановит, а он обещал, помните: «Я не убью её, но сделаю так, что сама рада будет умереть, да не сможет». Так он и сделает, поверьте мне. Обязательно живой привезут эту потаскуху, а мне — хоть из дома беги…

— Всё равно она долго не протянет!

— Успокойтесь, мать Чары!

— Лишь бы наши живыми да здоровыми вернулись.

— Вот-вот, — словно обрадовалась старуха, — думала я остаток дней спокойно прожить, так нет же, сиди переживай из-за какой-то подлой босячки… Не послушался меня, Бекмурад-джан… Говорила ему: не езди, плюнь на неё, сама свою смерть найдёт, сдохнет в плохом месте. А он уехал… А я должна себя как в огненной одежде чувствовать… Помоги им, всевышний, своими милостями не оставь!.. Вернутся здоровыми — самого жирного барана пожертвую тебе, господи. Как только приедут, сразу же велю заколоть, только доведи их невредимыми до дому!.. Эти проходимцы тоже, наверное, не одни, к кому-нибудь в дом придут, а туркмены своих гостей не выдают…

— Ну и хорошо, что не выдают, мать Чары! Значит, не привезут невестку…

— Какая она мне невестка!.. Мало хорошего в том, что ты говоришь. Если не отдадут, Бекмурад-джан силой пойдёт — может резня получиться. А там и виноватый и правый могут нож в бок получить… Боюсь я за… Что это такое, невестушки?

На дворе загрохотали колёса фаэтона. Одна из невесток выглянула, повернулась к сидящим, трагически тараща глаза.

— Вай, мать Чары… Привезли её!

— Сядь на место! — грозно цыкнула на неё Кыныш-бай.

Вошёл запылённый, с, тёмными плитами румянца на щеках Аманмурад, поздоровался.

— Здоровы ли вернулись, сынок? — поднялась ему навстречу Кыныш-бай.

— Все здоровы, мать, — ответил Аманмурад, кося сильнее обычного и нервически подёргивая щекой. — Бекмурад с Сапаром и дядя Сарбаз задержались временно в Теджене по делам. Дядя Вели к себе домой поехал.

Аманмурад мог бы сказать, что дядя Сарбаз ра нон, а Сапар вообще, наверно, не выживет, но он не хотел огорчать мать.

— Все живы и здоровы? — допытывалась Кыныш-бай, тревожно вглядываясь в дёргающееся лицо сына.

Тот прижал щеку ладонью, попробовал улыбнуться.

— Слава аллаху, что с нами случится, мать? Все живы… — и он ушёл к себе.

— Боже мой! — воскликнула старуха, хватаясь, за голову. — О боже мой!..

Недоумевающие невестки повскакали, бросились к свекрови, не понимая, чем и от чего её надо утешать. Быстрее всех сообразила жена Бекмурад-бая. Взяв Кыныш-бай за руки, она усадила её на подушку.

— Не огорчайтесь, мать Чары… Сыновья ваши сделают всё, что только пожелает ваша душа.

— Ох, невестушка моя… — плаксиво затянула Кыныш-бай. — Есть у меня прекрасные, как розы, невестки. Если я сяду, они садятся; я встану — они встают; заплачу — со мной они плачут; смеюсь — и они веселы… Как я могу видеть среди этих лепестков розы чёрную жабу, бессовестную негодяйку, которая осрамила перед людьми весь мой род! Как я могу приблизить эту босячку к своим несметным сокровищам, которые я для дорогих невестушек берегу!.. И Тачсолтан ещё вдобавок бесится, добавляет мне горя и сраму…

Старшая жена Бекмурад-бая, как мы уже знаем, была женщина далеко не глупая, взявшая себе за правило сохранять в доме мир и покой любыми путями. Сейчас она понимала, что если старуху не успокоить, то при отсутствии Бекмурада дело может закончиться чем-либо плохим. Кыныш-бай была скора на решения и не отличалась мягкосердечием. Поэтому, подсев к свекрови и поглаживая её угластое, как саксауловый нарост, колено, жена Бекмурад-бая ласково заговорила: