Читаем без скачивания Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затихли в глубинах пара.
– Эвона как…
Затаились, как обезлюдели.
Обдумали сказанное.
– Задержаться нельзя ли? В юношестве, к примеру? В младенчестве?..
Вздохнул:
– Задержаться нельзя.
Забубнили в расстройстве:
– Какие у нас надежды?..
– Откуда плодородие?..
– Мануфактуры-искусства…
– Шуршим мало помалу…
Заколыхались. Заныли горестно:
У людей-то в дому – чистота, лепота,
А у нас в дому – теснота, духота.
У людей-то для щей – с солонинкою чан,
А у нас-то во щах – таракан, таракан!..
Сидели.
Потели без удовольствия.
Раскрывались наружу народные поры.
Вырывались откровения.
Но голоса в глубинах парилки.
Размягченные.
Порами наружу раскрытыми.
– …"Ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему". – "По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь…"
– Адресок не дашь?..
– Испаряемся! – приказал петух. – Самое время.
4
Забежали за угол.
Затем за другой.
Стояли. Взглядывали друг на друга. Ежились от шаловливого ветерка после банного пекла.
Было тихо.
Покойно.
Хотелось улыбнуться кому-то, улыбку получить взамен.
Кавалер ордена признался, стыдливо посмеиваясь:
– Всю жизнь мечтал… Чтобы у петухов были карманы. Как у тебя.
– Это еще зачем?
– Пройтись беззаботно по улице. Посвистывая. Высматривая несушек. И руки в карманах.
– Беззаботно, – повторил Штрудель. – Не доводилось…
Шел мимо городской юродивый, опрашивал прохожих:
– Я вам не снился?
– Нет, – отвечали.
– И вам не снился?
– Нет.
– А вам?.. А вам?..
Ему разъясняли, непонятливому:
– Как ты можешь присниться, ежели уловитель на тебя поставлен?..
– С мелкой ячейкой. Будто на ерша, на тюльку…
Пришел домой и сочинил подметный лист – к высвобождению горожан от умственной дремы.
"В клетке жили два хомячка…
...Вяча и Печа.
Бережливые. Егозливые. Запасливые.
Которые не надеялись на хозяев, жизнь проводя в заботах о пропитании.
Лишь только в кормушке появлялась еда, как они начинали трудиться: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…
Закладывали и уплотняли, уплотняли и закладывали.
В промежутках между кормлениями Вяча и Печа забивались в угол клетки, переговаривались в волнении, лапки прижимая к груди, жалели себя всласть:
– А вдруг они исчезнут, наши кормильцы…
– Вдруг позабудут…
– Случится такое-эдакое…
Глядели друг на друга расширенными глазами, произносили хором:
– …ката-стро-фи…
Они знали, хорошо знали: могут исчезнуть продукты – на складах, в магазинах и холодильниках, еще как могут! – и тогда, что тогда, что?..
Леденели от страшных предчувствий, скучнели от обилия забот, пропитание накапливая про запас, – лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…
Впихивали и уплотняли, уплотняли и впихивали, что не избавляло от беспокойств.
– Бедняжки…
– Какие же мы бедняжки...
Щеки у хомячков раздуло, будто флюс с обеих сторон.
Губы вывернуло.
Глаза выпучило.
Говорить они уже не могли, только переглядывались горестно:
– Бедняжки… Что за бедняжки…
Лапками к себе, к себе – и за щеку, за щеку…
Дверь клетки уже не закрывали, но Вяча и Печа наружу не выходили.
Выйдешь, отвлечешься, пропустишь прием пищи – нет, нет и нет!
Жизнь у бедняжек была трудной, хлопотливой, в вечных потугах выживания.
Они даже любовью не занимались, бесполые от беспокойств, чтобы не выронить запасы изо рта. Есть перестали, желая накопить побольше, и умерли от изнурения плоти, в один день – Вяча и Печа.
Могли бы еще пожить.
Вывести на свет хомячков, которых бы тоже обучили: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…".
5
А правитель города покончил к тому часу с неотложными заботами и встал у окна, высматривая свой народ.
– Несчастные люди, – вздыхал. – Даже не знают, как они счастливы...
Из песочницы, под окном, подмигивали голоногие травести молочно-восковой спелости, завлекая развратными глазками под одеяльце счастливого детства, поглаживали ладошками песочные куличики сомнительной формы и назначения.
– К вашему бы пригожеству, – заманивали, – да нашу уступчивость!
Выпевали сладостно из опереточного репертуара:
– Ох, Олеся, Олеся! Ох, Микола, Микола!..
– Уж больно они грудастые, – усомнился первый референт, разбойная рожа. – Не посадить ли их на диету? Мы это умеем.
– Это мы зараз, – хрюкнули, примериваясь, вторые референты. – Ускоренный курс усиленного голодания. Только мигните!
– Нет! – возмутился правитель, движимый сердечным влечением. – Не больно они грудастые. В самый раз.
И референты подскочили к песочнице, записали имена на всякий случай.
Глава седьмая
ЖИЗНЬ НЕ В ЖИЗНЬ
"Дна нет. Просто глубже не пускают".
Ежи Лец, польский острослов
1
Женщина сидела на скамейке возле раскидистых кустов.
Младенец задремывал в коляске.
Выпрашивала безуспешно, раз за разом:
– Скажи: мама…
– Скажи: мама…
– Скажи: мама…
Молчал.
Пучил бессмысленный глаз.
Слюнкой истекал по подбородку.
– Скажи: мама…
Снова:
– Скажи: мама…
Младенец упорствовал. Не поддавался на уговоры. Женщина не унималась:
– Скажи: мама…
– Мама, скажи, мама…
Жарко. Душно и хмарно. Гроза на подходе.
– Скажи: мама. Ну, скажи…
Голос из кустов. Разъяренный донельзя. Ревом медведя-шатуна от зимнего пробуждения:
– Скажи: мама! Или я выкину тебя из коляски!..
– Мама!.. – в ужасе завопил младенец. – Ма-ама!..
Женщина ускакала без оглядки.
Укатила коляску, взбрыкивая ногами.
Бурчание из зарослей. Потревоженным зверем:
– Скажи: мама… Скажи: мама… Нет, чтобы: скажи, что захочется.
2
Было тихо недолгое время.
Затем – топот ног.
Запаленное дыхание.
– Эй, – позвали из кустов. – Которые из-за угла. Желаете отсидеться?
– Желаем, – сказал петух.
– Ой, желаем… – сказал Штрудель.
– Дуйте сюда.
В лежбище было волгло, пасмурно, в меру тесно и смрадно.
Ветви нависали донизу, образуя берлогу, на траве лежал истертый половик, на пне стояла бутылка со спиртным, наполовину опорожненная. Ворочался на половике чащобный винопивец, косматая страхолюдина в обносках: кожей зазеленевший, мохом обросший, плесенью подернутый.
Спросил замшелым голосом, в мерзости пребывания:
– Шастаете?
Петух ответил с обидой:
– Шастают воры и бездельники. А у нас задание.
– Слыхал про ваше задание. Умонастроения выяснить? Хрен чего скажут.
Сел поудобнее, хлебнул из бутылки.
– Повстречалась ли вам смертоносная ехидна во время странствий? Камни приводящая в ужас?
– Нет. Не повстречалась.
– Попадалась ли на вашем пути фараонова мышь в битве с крокодилом? Рыба, которая плавает задом наперед, чтобы вода не заливала глаза?
– Нет, нет и нет!
– Куда вы смотрели?
Штрудель пригляделся к нему, задал прежний вопрос:
– Честно. Не народ ли вы?
– Какой я народ? – ответил откровенно. – Народ там, за кустами.
– Разъясните.
– Народ – он двоякодышащий. Вдох для себя – выдох заодно со всеми, по пути свершений.
– А вы?
– А я… Одичал в логове, разумом обветшал: вдох в себя, выдох в бутылку.
Еще хлебнул спиртного, перешел на ты.
– Вот, человек из-за угла, домашнее тебе задание. Берешь пробирку, заливаешь в нее воду из пруда, ставишь на солнце. И что?
– И что? – повторил Штрудель.
– Через месяц – планктоны в пробирке. Кишечнополостные, ракообразные, веслоногие и ветвистоусые. Всякому пригодные на прокорм.
Снова хлебнул. Проговорил яростно, слово отделяя от слова:
– Но эти. В пробирке. Лишенные смысла человеческого. Не знают, что они на прокорм. Даже не догадываются. Им, в пробирке, лестно, что их разглядывают через стекло, восторгаются простейшими существами. Но при этом – непременно при этом! – они желают, чтобы другие не проникли к ним из пруда, не обратили в доступность их исключительность.
Затих. Признался устало:
– Это было мое исследование. Современного состояния общества. Которое зарубили.
Штрудель догадался:
– Двурядкин с Трехрядкиным.
– Они самые. Разошлись во мнениях.
– Стало быть, вы ученый?
– Ученый, – подтвердил. – На грани с великой тайной. Которую следует разгадать.
