Читаем без скачивания Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович

Книга Шопенгауэра называется «Мир как воля и представление». Представление, в традиционной философской терминологии, – это мир, каким он является в сознании человека, ибо по-другому человек представить его не может. Сказать, что мир существовал до человека, конечно, можно, и это будет даже правильным – но бессмысленным. Как потом сказал Сартр, бытие-в-себе – это свалка, громоздящаяся до неба. Мир приобретает осмысленность и строй только в сознании человека и определяется именно человеческими познавательными структурами, существующими априорно, как характеристика самого сознания с его идеальными формами пространства и времени и логической категорией закона причинности. Это установил Кант, но он же и постулировал, что мир-в-себе, вещь-в-себе, как он это называл, для нас непознаваемы, мы способны знать только то, что определяется вот этими априорными формами нашего сознания. После Канта немецкая философия всячески пыталась обнаружить эту вещь-в-себе в самих познавательных формах, пиком тут был Гегель, утверждавший, что мир в его истине и есть наш разум, вернее, некий Абсолютный разум, которого мы часть. Но Шопенгауэр отверг все попытки разума увидеть и понять мир-в-себе, ибо формы разума не дают нам возможности увидеть мир как целое, но только в проекции наших познавательных форм, которые расчленяют мир, лишают его первоначального единства, мир, открывающийся разуму, необходимо частичен, раздроблен, он подчиняется принципу индивидуации. Это не есть мир в себе, вещь в себе. Значит, таковую надо искать за пределами разума, и Шопенгауэр указывает на это абсолютное начало – это воля. Воля не как целеполагание сознающего индивида, а как мировой принцип, как некая первоначальная энергия бытия, как сама воля быть. И это слепая, неразумная воля, некий онтологический инстинкт. И этот инстинкт, эта сила действует не только в целостном бытии, но и в каждом отдельном, индивидуализированном существе. Слепой жизненный инстинкт по определению не может быть окончательно удовлетворен, потому что желать еще и еще есть его бытийная характеристика. Вот это и делает человека, да любое живое существу глубоко, на последней глубине несчастным. Воля, частично и временно удовлетворяясь, жаждет, волит, как сказали бы в старину, еще и еще. Поэтому найти удовлетворение воля может, только отказавшись от себя, отказавшись от этих бесконечных миров и солнц, которые суть сама эта воля в своей внешней проекции, то есть, в сущности, ничто вне этой порождающей мир воли.

Ну а теперь, не уходя в дальнейшие философские детализации, зададимся, Иван Никитич, вопросом: а не есть ли сказанное – схема романа «Анна Каренина»? Слепая неутолимая воля, сумевшая преодолеть себя только в акте самоубийства? Мировая воля в индивидуальном воплощении и самоотрицании толстовской героини?

И. Т.: Да получается, что вроде бы так.

Б. П.: Так и действительно так, роман Толстого написан по лекалам философии Шопенгауэра. Дальнейших доказательств искать не стоит, но кое-какие подробности у Шопенгауэра надо вспомнить в смысле уточнения бердяевской трактовки Толстого как ветхозаветного человека. Не Библия тут была, а Шопенгауэр – в этом вот толстовском пребывании в стихиях рода, в нечувствовании им личности. Он личность еще как чувствовал, ибо сам был колоссальной личностью, но как личность он пребывал в стихии страха – знаменитый его «арзамасский ужас», в котором как раз Шопенгауэр и помогает разобраться. Вот отсюда и глубокая догадка Горького: а ведь Толстой надеется, что Бог исключит его из закона смерти. Чем крупнее личность, тем невыносимее для нее мысль о ее уничтожении. В таком случае надо самому идти навстречу этому уничтожению. Таков смысл знаменитого, гениального, по словам Бердяева, ухода Толстого.

Философию «Анны Карениной» в наиболее ясном изложении можно обнаружить у Шопенгауэра во втором томе его сочинения, в главе под названием «Метафизика половой любви».

Шопенгауэр, с его известной склонностью к биологическим параллелям, пишет, например, так:

Мужчина с легкостью может произвести на свет больше ста детей в год, если к его услугам будет столько же женщин; женщина, напротив, сколько бы мужчин она ни знала, может произвести на свет только одного ребенка в год. Поэтому он всегда ищет близости с другими женщинами, она, напротив, привязывается к одному; природа заставляет ее инстинктивно и не размышляя стремиться сохранить кормильца и защитника будущих детей. Поэтому супружеская верность для мужчины искусственна, для женщины – естественна, и нарушение супружеской верности женщиной как объективно по следствиям, так и субъективно по своей противоестественности гораздо более непростительно, чем нарушение супружеской верности мужчиной.

Вот, если угодно, зародыш «Анны Карениной»: адюльтер у мужчины естествен, у женщины непростителен.

Шопенгауэр говорит далее о той любовной иллюзии, согласно которой лучше умереть, чем лишиться любимого существа:

Головокружительное восхищение, испытываемое мужчиной при виде женщины, красота которой соответствует его желаниям и сулит ему в соединении с этой женщиной высшее блаженство, – и есть чувство рода.

И еще:

Мне остается непонятным, как уверенные во взаимной любви люди, которые видят в ней величайшее блаженство, могут решиться на крайние меры, а не предпочитают пренебречь всеми условностями и терпеть всевозможные неудобства, чем вместе с жизнью отказаться от счастья, представляющимся им высшим.

Но, собственно, Анна и Вронский как раз так и сделали – пренебрегли всеми условностями. Но это не может дать счастья не потому, что общественная мораль осуждает такое демонстративное пренебрежение ее правилами, а потому, что любовь, индивидуализированная любовь именно иллюзорна – иллюзорна вот эта индивидуализация простого полового влечения.

Ибо влюбленность, какой бы неземной она ни представлялась, всегда коренится только в половом инстинкте, более того, она только определенный, специализированный, даже в строгом смысле индивидуализированный половой инстинкт.

<…>

Конечная цель всех волнений любви, разыгрываются ли они в комедиях или трагедиях, действительно важнее всех других целей человеческой жизни и поэтому вполне достойна той глубокой серьезности, с которой каждый относится к ней. То, что здесь решается, – не что иное, как состав следующего поколения.

И еще:

То, что в индивидуальном сознании выражается как половое влечение вообще, без направленности на определенного индивида другого пола – само по себе просто воля к жизни.

То есть любовь – это как бы уловка природы, преследующей только одну цель: существование и дальнейшее пребывание рода.

По сравнению с важностью этого великого дела, касающегося рода и всех грядущих поколений, дела индивидов во всей их эфемерной совокупности ничтожны, поэтому Купидон всегда готов не задумываясь принести их в жертву. Ибо он относится к ним как бессмертный к смертным, а его интересы к их интересам – как бесконечные к конечным. Следовательно, в сознании того, что он вершит дела более высокого рода, чем те, которые касаются только блага или горя индивидов, он занимается ими с возвышенной невозмутимостью даже в огне войны, в суете деловой жизни, среди ужасов чумы, проникая даже в уединенные монастыри.

Анна Каренина – жертва этого иллюзорного представления о необходимости личного начала в любви, и она гибнет, как и все прочие герои, на которых ссылается Шопенгауэр в «Метафизике половой любви»: Ромео и Джульетта или Вертер, или Тристан и Изольда. Ее смерть – это как бы запоздалая победа родового начала, перед которым должно смириться, а не бросать ему вызов. Она погибает оттого, что в ней гипертрофирована личность и персональная, иллюзорная любовь. Она осуществляет крайний вариант отказа от личности в пользу рода, а смерти и вообще нет, коли род всегда торжествует.