Читаем без скачивания Культурный разговор - Татьяна Москвина

– Потому что Шекспир и Брехт руководили театрами. А Чехов и Тургенев – нет, они писатели. Они не любят режиссеров.

– У Чехова и Тургенева плотная драматургия, они не позволяют вольностей. По интонации своей они не допускают… Их недоговоренности – и есть драматургия, которую нельзя компенсировать визуальным рядом. Не все надо договаривать! Иначе убьете Чехова – он же весь недоговоренность, уход в свое пространство. Конечно, я как актриса рассуждаю… Я играла Брехта и помню, что там изначально заложены все эти подмены-замены режиссерским ходом, а вот у Чехова – нет, там не режиссерский ход, а мысль и душа. Разные должны быть спектакли, и разные театры, нельзя всех причесывать под одно, надо дать зрителю выбор. Есть театр сопереживания, актерский по преимуществу, там режиссер должен создать актеру атмосферу и вовремя убрать руки в карманы…

– Ни в одной мировой театральной системе, кроме нашей, не требуют от актера сопереживать персонажу.

– Ну так позвольте нам иметь этот свой, особенный театр! Помню один французский круглый стол, и французы говорят – вот как интересно, у вас такой театр, что зритель может и понервничать вместе с актером, а у нас он испытывает восторг от того, как это сделано. А у вас главное – что.

– Французы также ходят в «Комеди Франсез» послушать свою божественную французскую речь. У нас, кстати, этого почти уже нет – образцовой театральной речи.

– Да, это уходит. Вот, кстати, за что мне нравится балет – несмотря на все эксперименты, они не забывают делать свои фуэте. Диану Вишнёву клонит к авангарду, но она прекрасно танцует и классику. И в драматическом театре должно быть так – спектакли разного стиля, разного вероисповедания, что ли. Это мобилизует актера, требует хорошего тренинга – ведь нельзя разделить труппу так, что эти будут играть авангард, а эти испытывать на сцене какие-то эмоции и вызывать в зале сопереживание. Нет, актер должен уметь и то, и другое. Владеть разными театральными языками. И что касается школы – сначала нужно научить актера ремеслу, а когда он уже готов, можно на последнем курсе поставить авангардный спектакль, чтобы они не испугались, если попадут потом к режиссеру подобного толка. А сейчас – мне внук Никита рассказывал, он уже два года учится на актера – их с самого начала готовят к театру, который потрошит Шекспира и Чехова, не научив предварительно ремеслу.

– Что вы думаете про новое поветрие – учить искусство морали? Не показывать, как пьют и курят на сцене, и так далее.

– Очередная чумка, по-моему. О, у меня есть фото, как мы с Басилашвили в Америке спрятались в сортир и курим. Еще воду пустили, чтобы запах не просочился…

– То есть курить нельзя, а убивать можно.

– Еще показательно, что из правоохранительных структур наших все время извлекают какую-то нечисть. Только я не видела, чтобы эта нечисть сидела. Я вот хочу увидеть их на нарах. Когда этого нет, то у разных нравственно нестойких индивидов возникает мысль о том, что выскочил же этот, значит, и я выскочу – откуплюсь, по знакомству или еще как.

– Сейчас еще пошла волна группировок по принципам – одни подписывают письма за, другие – против, кого-то объявляют «нерукопожатным» и так далее. Как к подобному относиться?

– Понимаете, у нас три года ремонт театра идет, мы замучились, и мы уже готовы любой книксен сделать, чтобы все это наконец хорошо закончилось. Потому что хочется домой. Этого не поймет только уж какой-то сверхморальный человек. Я вот иногда изменяю своей позиции, во имя чего-то, хотя это, конечно, не оправдание, а жалкая попытка. Еще часто видишь, как принципиальный очень человек не в силах оставить свою гражданскую доблесть про себя – она должна быть обязательно явлена публично. Может, я кого-то обижаю сейчас, но есть ведь люди, которые тоже эту доблесть проявляют, но не делают из этого подвига.

– В зрительском сознании, благодаря спектаклю «Лето одного года» и другим, вы с Олегом Басилашвили составляете прекрасную интеллигентную пару – в смысле, разумеется, символическом, как Петр I и Екатерина II.

– Басилашвили и на роль Белого кролика в «Алисе» сначала был назначен… Есть такая практика, когда продюсерская компания финансирует постановку и получает право ее прокатывать на площадках за пределами театра, отчисления от спектаклей на родной сцене тоже получает. И хочет, конечно, имен, которые гарантируют зрителя. Так и получились эти несколько спектаклей с Олегом Валериановичем – «Калифорнийская сюита», «Квартет», «Лето»… Это все английские и американские пьесы, правда, «Сюиту» уже не играем, потому что вышли из того возрастного регистра, когда уместны эротические… даже разговоры. Сейчас Могучий не очень хочет продолжать эту практику, потому что есть задача все-таки труппу задействовать.

– Людмила Петрушевская в одной пьесе написала о возрасте: «Победа – это когда на своих ногах и в своем разуме»…

– А, это из ее пьесы «Он в Аргентине», мне предлагал эту роль Дмитрий Брусникин, когда ставил пьесу в МХТ. Сначала Ия Саввина должна была играть, она умерла. Но я не могла так надолго оставить свой театр. Потом эту роль сыграла Роза Хайруллина, по-моему, хорошо, я порадовалась за актрису, потому что я видела до этого ее в «Лире» Богомолова, и этот спектакль показался мне… рвотным. Кстати, меня еще до этого богомоловского «Лира» Андрий Жолдак звал сыграть в Балтийском доме «королеву Лир»: коммуналка, мать и дочери, и в итоге мать, раздав все, уходит в подвал бомжевать. Спросила – это пьеса по мотивам? Нет, у нас будет шекспировский текст. При всем моем любопытстве этого я уже не представляю. Пишите свою пьесу, какую вам угодно, причем тут Шекспир. Отговорилась тем, что это мужская история.

– Кого бы хотелось сейчас сыграть?

– Хотелось бы сыграть ведьмочку. Не Бабу Ягу, это удел, а ведьмочку – это призвание.

Олег Басилашвили: «Культура превращает отдельные личности в единое целое – на какое-то мгновение»

– Олег Валерианович, в 2012 году вышла ваша книга «Неужели это я?! Господи…». Книга мне чрезвычайно понравилась полным отсутствием…

– …авторского таланта.

– …отсутствием кокетства, амбиций. Это очень простая книга. Человек хочет собрать себя, свой цельный образ, как будто сам для себя. Книга имела успех, к ней отнеслись с интересом и доверием. А как вы сейчас относитесь к этой своей попытке?

– Сейчас, пересматривая книгу, я вижу, сколько в ней нелепостей, сколько я пропустил. Это было предложение издательства «Вагриус», они хотели прислать журналиста, который будет литературно оформлять мои рассказы. Но к тому моменту я уже много написал в виде дневника, обращаясь к своей младшей дочери, еще маленькой, чтобы потом она, «пыль веков от хартий отряхнув, правдивые сказания» прочла. Я отказался от журналиста, делал все сам, но длилось это долго, лет пять-шесть: я оформлял уже написанное и писал новое. Мне очень льстило, что «Вагриус», издавший Олешу, Бакланова, Катаева, собирается и мою книгу печатать. Когда у меня все было готово, издательство прекратило свое существование. Поскольку публикация планировалась в серии «Мой двадцатый век», я старался писать через себя, но о людях, повлиявших на меня и не только; о родителях, о семье, о студии Художественного театра, о Товстоногове и других. Мне посоветовали обратиться в «Эксмо» с готовой книжкой, там ее и издали.

Это книга прежде всего о людях, которые навсегда останутся в моей памяти. Таких, как Борис Николаевич Симолин, педагог студии Художественно театра по истории искусств. Ничего не помню из того, что он преподавал, но как он рассказывал про Нику Самофракийскую – не забыть. Когда этот маленький, какой-то выцветший человек в очень плохом костюме, с заплатами на подкладке пиджака, вставал в позу этой Ники, я видел ее. Оказавшись в Париже, в Лувре, я внял его совету и пошел смотреть на Нику так, как он рассказывал. Настолько он был влюблен в свое дело, что до сих пор я это помню…

– Томас Манн считал, что восхищение, восторг – это побудитель творчества, что чрезвычайно важно восхищаться. Как вы считаете – полезно ли восхищение в юные годы?

– Несомненно. Самое прекрасное и самое отвратительное закладывается в раннем возрасте. Постепенно человек забывает все то хорошее, что было, – под влиянием длинной жизни, тягот, различных личных изменений. Но наступает момент, когда это вдруг как цветок распускается, и человек с благодарностью смотрит в прошлое, каким бы оно ни было. В мемуарах военных, беспризорников, у которых было очень тяжелое детство, они пишут о нем с восхищением, с благодарностью. Потому что в детстве открывается мир. У моего отца самые счастливые годы были – Великая Отечественная война, потому что они делали нужное дело и считали, что это делать необходимо. Они защищали Родину от фашизма.