Читаем без скачивания 13-й Император. «Мятеж не может кончиться удачей» - Никита Сомов

  По правую руку от Гауке сидел высокий, суховатый мужчина лет сорока - Ромуальд Траугутт, воевода Плоцкий. Подполковник русской армии в отставке, кавалер Венгерской и Крымской кампаний, он участвовал в укреплении Силистрии и обороне Севастополя, за что был награжден орденом Св.Анны. В руководстве восстания он отвечал за отряды, находившиеся в северной Польше.

  Слева от Юзефа восседал Антоний Марецкий, епископ Ловичский. Высокий, с аристократической сединой на висках и с короткой, ухоженной бородке, он был одет в традиционную, черную одежду ксендза, польского католического священника, с высоким белым воротником. Если воеводы - такие как Гауке, Лангевич и Траугутт - были руками и ногами Восстания, то польская католическая церковь была его сердцем и знаменем. Влияние священников в богобоязненной и ревностно-католической Польше было чрезвычайно велико. Именно благодаря усилиям ксендзов Восстание все ещё имело, пусть минимальную, но все же ощутимую поддержку среди населения. Восхвалениями мужества повстанцев и угрозами анафемы католическая церковь подпитывала отряды мятежников людьми, служила глазами и ушами восставших в своих епархиях, более того, нередко ксендзы сами возглавляли отряды бунтовщиков, личным примером показывая как надо сражаться с ненавистными еретиками. Епископ Антоний, к примеру, присутствовал на этой встрече не только как представитель всего церковного сообщества, но и как капитан одного из крупных отрядов 'кинжальщиков'*1, действовавших в окрестностях Варшавы.

  - Да, панове, давайте побыстрее с этим закончим, - судорожно закивал последний участник собрания, молодой, едва старше двадцати пяти, полный молодой человек в пошитом на французский манер сюртуке. - В Варшаве сейчас слишком опасно.

  - Должен заметить, - едко высказался епископ Марецкий, - Мы здесь собрались по вашей настоятельной просьбе, пан Вашковский, и хочу отметить, что любому из нас находиться здесь куда опаснее, чем вам.

  - Прошу меня простить, пан Марецкий, но выезд за пределы Варшавы строго ограничен, а сведения, передаваемые через меня народным жондом*2, чрезмерно важны для восстания и не должны были подвергаться риску быть перехваченными, - начал оправдываться его собеседник.

  - Ну что ж, будем надеяться, что ваши вести действительно стоят того, - мрачно заметил генерал Траугутт.

  - О, конечно! - расцвел посланник жонда, - Первое, что я хотел сказать, что пан Гауке, утвержден на должность диктатора восстания.

  - Пса крев, - выругался, не сдержав разочарования, Мариан Лангевич, оставивший свой пост у окна и вернувший за общий стол.

  - Гратулюе, - флегматично поздравил 'полковника' Траугутт.

  - Благая весть, сын мой, - одобрительно откликнулся ксендз.

  Новоиспеченный диктатор кивнул, выразив радость лишь слабой улыбкой, почти не видной под густыми усами. Гауке давно добивался этого поста, который был необходим ему не столько из личных стремлений, сколько из нужд военного командования. После низложения предыдущего диктатора, Людвига Мерославского, недавно вторично разбитого русскими войсками у Познани и вновь бежавшего во Францию, сей пост был вакантен. На него претендовали трое: сам Гауке и присутствующие здесь Мариан Лангевич и Ромуальд Траугутт. Однако с самого начала было ясно, что на должность диктатора будет утвержден Юзеф Гауке. Его родовитость, военный опыт и обширные связи в высшем свете России и Европы давали солидное преимущество перед конкурентами. Сегодняшний вечер должен был решить дальнейшую судьбу Восстания. Правдами и неправдами, но народному жонду удалось собрать в Варшаве лидеров всех наиболее крупных оставшихся отрядов сопротивления.

  - Вас же, пан Мариан и пан Ромуальд, жонд представил к награде Белого Орла, за заслуги в деле освобождения Польши от азиатских захватчиков.

  - Хоть что-то, - проворчал, недовольный назначением Юзефа Гаусе диктатором, Лангевич.

  - Паны-генералы, ценой неимоверных усилий жонд смог достать планы дислокации вражеских сил в Речи Посполитой, - продолжал Вашковский, доставая из-под стола внушительный саквояж, - думаю, вам будет полезна эта информация.

  Генералы оживились, полные и достоверные данные о количестве и передвижении русских войск действительно могли стать спасительным кругом для отрядов сопротивления. Саквояж жондовца был молниеносно распотрошен, и поделен между участниками совещания. Однако по мере изучения карт радость на лицах генералов превращалась сначала в сомнение, а затем и в недоумение, смешанное с гневом.

  - Позвольте, какой давности эти карты? - внимательно рассматривая карту Великопольского воеводства, спросил Ромуальд Траугутт.

  - Насколько мне известно, они были получены из Петербурга два месяца назад, - сказал Вашковский.

  - Пса крев, - в бешенстве отшвырнул свою часть карт Лангевич, - тогда они бесполезны! За последние шесть недель русские перетрясли все патрули.

  - Скажите, уважаемый, - процедил сквозь зубы, с трудом сдерживая ярость, Гауке, обращаясь к представителю жонда, - есть у приславших вас более свежая информация и когда они могут её нам представить?

  - Э.. боюсь, это будет затруднительно, - замялся тот, - после февральских событий у нас практически не осталось сторонников в Петербурге, все они либо арестованы, либо бежали. Большинство же сочувствующих нам ранее русских не одобрило участие польских смельчаков в, к несчастью, неудавшемся покушении на царя, и порвало с нами всякую связь. А с недавним арестом Огрызко *3 практически вся сеть наших сторонников в Петербурге попала в руки жандармов. На данный момент мы не имеем источников информации о планах русского командования и не можем даже предполагать как скоро сможем их получим.

  Гауске скрипнул зубами. Февральские события в Петербурге действительно перечеркнули почти все планы восставших. Самым опасным было то, что Восстание лишалось поддержки внутри России, без которого оно было обречено на поражение. Покушение вызвало бурную реакцию во всех слоях русского общества, как никогда сплотив его вокруг царского престола. Даже аресты русских заговорщиков - подручных Гагарина и членов кружка Блудова - воспринимались скорее как задний фон покушения, на первом же плане были поляки-детоубийцы. До того с симпатией относившееся к польской борьбе за независимость общество встало на дыбы. По всей стране создавались патриотические общества, требовавшие немедленно и с максимальной жестокостью решить 'польский вопрос'. Над всем этим звенел голос знаменитого публициста Каткова, который прямо призывал 'утопить в крови бунтовщиков'.

  Ударило покушение и по традиционным критикам царской власти, в первую очередь Герцену. 'Колокол', печатаемый в Лондоне и доставляемый в Россию подпольно, традиционно запаздывал на несколько недель и это сыграло с его издателем дурную шутку. Так случилось, что номер, в котором Герцен публично высказывался в поддержку польского бунта, как назло начал своё хождение в русской столице почти сразу после памятных событий марта 1865 г. В свете трагических событий традиционные лозунги о праведной борьбе поляков за свободу и справедливость воспринимались как чудовищная издёвка, чем не преминуло воспользоваться Четвертое Отделение. Мартовский 'Колокол' был мгновенно размножен и тиражирован не только в Петербурге, но и в Москве, Нижнем Новгороде и даже Киеве. Герцен оказался под градом негодования и обвинений в не патриотизме. Несмотря на то, что в следующем номере Герцен пытался исправить ситуацию и выпустил разъяснения своей позиции, сделать это ему не удалось. Весь тираж 'Колокола' был арестован ещё на российской границе и до своего читателя не дошёл. Более поздние попытки оправдаться так же ни к чему не привели. Доверие к Герцену было подорвано, и он быстро растерял весь свой вес и авторитет в русском обществе. С тех пор даже самые горячие сторонники польской независимости предпочитали хранить свои взгляды при себе, опасаясь общественного порицания.

  Ничуть не лучше шли дела у поляков и на Западе. До недавнего времени благосклонные к польским чаяньям европейские дворы начали дружно открещиваться от любых связей с ними. Ручеек пожертвований, текущий в Польшу с Запада обмелел. Общий тон европейской прессы, ещё пару месяцев назад величавших поляков не иначе как 'борцами за свободу' и 'узниками царизма', резко изменился. Несмотря на то, что кое-где в западной прессе, преимущественно французской, все ещё проскальзывали одобрительные статьи о польском восстании, основная масса печатных изданий Европы с жаром клеймила 'детоубийц' и сочувствовала горю царской семьи. Особенно усердствовали в этом британские газеты, на которых история гибели новорожденного ребенка английской принцессы, внука королевы Виктории, сработала как красная тряпка на быка. Колонки, ранее посвященные одобрению польским успехам, теперь буквально сочились ненавистью к 'кровавым славянским варварам'. Под давлением общественного мнения премьер-министр, лорд Пальмерстон инициировал закон, по которому все поляки, подозреваемые в связях с Восстанием, должны были быть немедленно высланы из страны. Скотланд-Ярд незамедлительно провел серию арестов видных деятелей польского подполья. Польская диаспора в Англии начала стремительно сокращаться: условия жизни в до недавнего времени безопасных Лондоне, Ковентри и Глостере внезапно стали для польских эмигрантов невыносимыми. Вдобавок к полицейским проверкам и ругани в газетах, добавились и многочисленные избиения поляков 'активными гражданами', совершаемые при полном попустительстве властей.