Читаем без скачивания Два года на палубе - Ричард Дана

Глава XX

Новоприбывшие

После того как мы провели на берегу несколько недель и начали привыкать к своей новой жизни, ее однообразие было нарушено появлением с наветра двух других судов. Как-то мы сидели за обедом в нашей клетушке, когда раздался крик: «Парус!» Впрочем, это вовсе не обязательно обозначало прибытие судна, так как то же самое кричали и при виде бредущей из городка женщины или воловьей упряжки и вообще всего необычного, что только появлялось на дороге. Поэтому мы даже не подумали прерывать нашу трапезу. Но всеобщее волнение и шум на берегу настолько усилились, что пришлось все-таки подойти к дверям. Здесь нашим глазам предстало волнующее зрелище: два парусника, накренившись от сильного норд-веста, огибали мыс. У нас все пришло в движение, высказывались самые разные предположения. Некоторые говорили, что это «Пилигрим» вместе с ожидавшимся из Бостона судном. Вскоре, однако, не осталось никаких сомнений — бриг не был «Пилигримом», а судно со снятыми брам-стеньгами и грязными бортами никак не походило на щегольского бостонца. Когда они подошли ближе, мы рассмотрели высоко поднятый ют, возвышенный полубак и другие признаки итальянского судна «Роса». Бриг же оказался той самой «Каталиной», которую мы видели в Санта-Барбаре сразу после ее прихода из Вальпараисо. Новоприбывшие стали на якорь и начали разгружать шкуры и сало. «Роса» наняла сарай, принадлежавший «Лагоде», а «Каталине» досталось пустовавшее строение, расположенное рядом с нашим складом, так что теперь все сараи оказались заняты, и в течение нескольких дней на берегу царило необычайное оживление. В команде «Каталины» были канаки, и соотечественники на берегу немедленно завладели ими и увели всех к печи где они о чем-то таинственно переговаривались и непрестанно курили. Двое французов с «Росы» каждый вечер приходили в гости к Николя. От них мы узнали, что «Пилигрим» находится в Сан-Педро и теперь это единственное судно из «дома» в калифорнийских водах. Несколько итальянцев оставались ночевать на берегу в своем сарае, и почти каждый вечер мы наслаждались их пением. Они пели все что угодно — от баркарол до деревенских мотивов, и нередко я узнавал известные оперные арии и романсы. Нередко певцы объединялись в хор, причем каждый вел свою партию, это было очень красиво благодаря превосходным голосам и общему воодушевлению.

Много матросов каждый вечер съезжали на берег, и мы коротали время, переходя от одного склада к другому и прислушиваясь к разговорам на самых разных языках. Но общим для всех оставался, конечно, испанский, потому что каждый хоть немного знал его. В числе сорока или пятидесяти человек у нас были представители почти всех наций, известных под солнцем, — два англичанина, трое янки, два шотландца, два валлийца, один ирландец, трое французов (двое из Нормандии, один из Гаскони), один голландец, один австриец, два-три испанца (из самой Испании), полдюжины испано-американцев и метисов, двое индейцев, негр, мулат, около двадцати итальянцев изо всех уголков Италии, почти вдвое больше сандвичан и даже таитянин и канака с Маркизских островов.

Накануне отплытия судов европейцы собрались в сарае «Росы» и развлекались пением на всех языках. Немец исполнил «Ach! Mein lieber Augustin» [33], трое французов во все горло прокричали «Марсельезу», англичане и шотландцы угостили нас своими «Правь, Британия!» и «Кто же будет королем, как не Чарли?». Итальянцы с испанцами «изобразили» какие-то народные песни, так что я ничего не понял, а наши янки пытались «преподнести» «Звездно-полосатое знамя». Когда все отдали дань своему национальному, австриец пропел очаровательную любовную песенку, а французы с жаром исполнили «Sentinelle! О prenez garde à vous!» [34], после чего последовал melange, то есть каждый ударился, кто во что горазд. Когда я уходил, «агуардиенте» [35] уже порядочно затуманила головы, все пели и говорили разом, перебивая друг друга; ругательства на всех языках раздавались столь же часто, как и обращения к соседям. На следующий день оба судна снялись с якорей и оставили нас единственными обитателями опустевшего побережья. Впрочем, наше число возросло благодаря открытию новых складов, а само «общество» несколько разнообразилось. Сараем «Каталины» стал заведовать пожилой шотландец Роберт. Подобно большинству своих соотечественников, он получил некоторое образование и любил вмешиваться в чужие дела, а кроме того, был слишком высокого мнения о своей персоне, что выглядело довольно нелепо. Все свободное время этот человек посвящал принадлежавшим ему свиньям, цыплятам, индюкам, собакам и прочей живности, а также своей длинной трубке. У него в сарае все сверкало чистотой, и распорядок дня он соблюдал с точностью хронометра. Держался шотландец большей частью обособленно, и его нельзя было считать ценным приобретением для нашего общества. За все время пребывания на берегу он не истратил ни цента, благодаря чему заслужил репутацию никчемного товарища. Когда-то он служил унтер-офицером на британском фрегате «Дублин» под командованием лорда Джеймса Таунсэнда и по этой причине считал себя весьма важной птицей. Управлявший сараем «Росы» австриец Шмидт свободно говорил, читал и писал на четырех языках. Родным языком для него был немецкий, но поскольку он родился неподалеку от итальянской границы и плавал на судах из Генуи, то в совершенстве постиг итальянский. Шесть лет он прослужил в британском королевском флоте, где научился английскому. Затем он долго плавал с испанцами и приобрел такие познания в их языке, что даже мог читать по-испански книги. Ему было лет сорок, может быть, пятьдесят, и он являл собой странную смесь военного моряка и пуританина. Шмидт любил поговорить о благопристойности и праведной жизни, постоянно раздавал советы молодым матросам и канакам, но сам редко возвращался из города без «трех взятых рифов». Однажды в праздник они со стариком Робертом так разогрелись, перебирая все свои бесчисленные истории и потчуя друг друга добрыми советами, что возвратились вдвоем на одной лошади, но слезть с нее уже не могли и повалились прямо на песок. Сие событие положило конец их притворству, хотя никто из моряков так и не рассказал им, как завершилась их вылазка в город. В тот вечер, когда мы веселились в сарае «Росы», я видел, как старый Шмидт стоял у большой бочки, держась за нее руками, и внушал себе: «Держись Шмидт, держись, старина, иначе ты уже не поднимешься!» Тем не менее это был рассудительный добряк, у которого сундук распирало от книжек, и он охотно давал мне их для прочтения. В том же складе жили француз и англичанин, причем последний являл собой истинного «Джека с военного флота», то есть он был моряком до мозга костей, человеком благородным и открытым, но тем не менее то и дело опускавшимся до состояния свинского опьянения. Он положил себе за правило напиваться всякий раз, как попадал в пресидио, и тогда уже непременно ночевал в канаве, обобранный до последнего гроша. Эти люди, да еще с полдюжины канаков и пополнили наше общество.