Читаем без скачивания Здесь и теперь - Владимир Файнберг

Чувствую, как льётся энергия из центра ладони, из кончиков пальцев. Ласково провожу ладонью над семенами, стряхиваю энергию, будто солнечный дождь. Потом ставлю чашечку на правую ладонь и опять делаю левой те же движения, не теряя из виду тёплое солнце, изумрудную озимь… Опыт длится всего три–четыре минуты.

Остается поставить эти чашечки на полку в книжный шкаф.

Через пять дней вижу: в контрольной пустили корешки лишь несколько семян. В опытной — все окутано сильными белыми корнями, кое–где торчат бледно–зелёные росточки.

После смерти Сталина не погасло Солнце. И Земля не сбилась со своей орбиты.

Прошел XX съезд партии. К 1980 году Никитой Сергеевичем Хрущевым обещан коммунизм.

А я по ночам в нашей коммунальной кухне читаю Ленина. Читаю подряд все краснотомное собрание сочинений, оставшееся от отца.

Столько знакомых цитат, знакомых работ, по которым сдавал основы марксизма–ленинизма, диамат. Но ещё больше таких высказываний о том, каков должен быть социализм, что, опубликуй их сейчас, когда на всех ступенях государственной пирамиды блат, взяточничество, преступность, проституция, продажность милиции, — опубликуй это, и люди поймут: то, что у нас построено, не социализм.

По ночам выписываю ленинские высказывания в общую тетрадь. Зачем это делаю — сам не знаю. Потом лихорадочно начинаю штудировать Маркса. И окончательно запутываюсь. Засыпаю с трудом, с трудом просыпаюсь.

Однажды будит звонок в дверь. Мама давно ушла в поликлинику. Заставляю себя встать, отпереть.

На пороге стоит старик с котомкой через плечо.

— Погостить пустишь? — говорит он, шепелявя, переступает порог. — Папка‑то на работе?

— Отец умер. Четыре года назад, — отвечаю я.

— Вот это учудил! Я живой, а он помер, ну и дела… — Старик опускается на стул, потом поглядывает на меня. — А ведь ты — Артур. Небось, не помнишь, я тебя на коленях качал, пел: «С нами Ворошилов, первый красный офицер…»?

— Дядя Федя?!

— Он самый и есть, дядя Федя Рыбин.

Суетливо отнимаю у него котомку, ватник, готовлю завтрак.

Выясняется, что дядю Федю лишь недавно реабилитировали, и вот он приехал в Москву хлопотать о пенсии в Министерстве социального обеспечения и о месте в каком‑либо доме для престарелых: за время, пока он находился в лагерях, все его родные умерли.

К вечеру приходит мама. Удивительно, она сразу узнала его, обняла.

Пьем чай. Дядя Федя ни на что не жалуется. Днем он сходил в баню, вымылся. Он всем доволен.

И надо же было маме отыскать альбом с фотографиями! Сидим, рассматриваем довоенные снимки. Между страницами альбома вложен чёрный пакет из‑под фотобумаги. И там тоже довоенные фото. Одно из них наполовину обрезано. Остался отец, и на его плече — чья‑то рука.

— А это вот мы с твоим папкой к Первому мая снимались, когда вместе в Реввоенсовете работали, — говорит дядя Федя. — Рука‑то моя, в косоворотке украинской… Белая была, вышитая. На праздники надевал. В ней меня и взяли.

Молчание повисает в комнате. Мы с мамой сидим, не смея поднять глаз. Она плачет.

— Ну, это зря. — Дядя Федя отбрасывает фотографию на скатерть. — Он был настоящий коммунист. А коммунист должен верить своей партии.

Глава девятнадцатая

Я уже не рад был тому, что исполнил обещание и наконец появился у Маргариты.

— От моего взгляда белая мышь умирает за три минуты, — сообщила она, продолжая вытаскивать на пол из нижних ящиков комода груды книг, ксероксов, отпечатанных на машинке работ. — Ваша, Артур, энергетика порядка 600, моя — 900, у Розы Кулешовой было что‑то около ста пятидесяти.

— Ста пятидесяти чего?

— Не помню. Один учёный говорил, он исследовал, измерял фоллиевым аппаратом мой третий глаз. Чёрт возьми, где же эта книга?!

В комнате было грязно, сквозь оконные стекла, видимо не мытые много лет, с трудом пробивалось солнце февраля.

Из второй комнаты в закрытую на задвижку дверь все чаще, все нетерпеливее скреблись, стучались люди, которым Маргарита строго–настрого приказала ждать, пока она будет беседовать с «духовным братом своим Артуром».

Меня покоробило это насильственное обращение в брата, покоробила длинная очередь больных на лестнице перед квартирой Маргариты, где несколько энергичных молодцев в джинсовых костюмах раздавали за пятёрку картонные талончики с номерами. Они ни за что не хотели меня впускать, пока Маргарита не выглянула на площадку.

— Идиоты! Артур, если б я не почувствовала вашего приближения, они, чего доброго, спустили б вас с лестницы. Заходите. Раздевайтесь. А я долечу эту пневмонию, и мы с вами уединимся.

В благоговейном окружении страждущих Маргарита одновременно водила ладонью над грудью тяжело дышащего толстяка и поглядывала на экран телевизора, где шёл видеофильм «Все звезды эстрады».

Закончив лечение, она получила с толстяка двадцать пять рублей, небрежно сунула их в резную шкатулку, назначила ему следующий сеанс через день и, повелев оставшимся смотреть фильм, уединилась со своим «духовным братом».

— Ладно, Маргарита, не ищите, — сказал я. Хотелось уйти отсюда.

— Не знаю, куда подевалась эта книжка. У меня все растаскивают, ничего не возвращают, ужас какой‑то! Отдаю свою энергию половине Москвы, кормлю ораву бездельников, и они же меня обворовывают. Как жаль, Артур, эта книжка вас бы продвинула, многое бы объяснила.

— Что за книжка, в конце концов?

— «Третий глаз».

— А это всё что такое? — указал я на кипы, громоздящиеся на полу возле открытых ящиков.

— Бог знает! Покупаю всё что ни попадя, а прочесть не успеваю. Хотите — поройтесь, а я сейчас зайду, у меня там ещё один нужный пациент, неудобно. Щитовидка. Всего минут пятнадцать. А потом займёмся самым главным, я ведь помню, я обещала.

…Камилл Фламмарион, «Неведомое».

Блаватская, «Тайная доктрина».

«Знаки Агни–йоги» Елены Ивановны Рерих.

Ее же «Иерархия».

«Карма–йога».

«Хатха–йога».

«Жнана–йога».

«Порыв к творчеству» Карагулы.

«Оккультное лечение» Рамачараки.

Сафонов, «Нить Ариадны».

«Магия» Папюса.

Опять Рамачарака — «Основы миросозерцания индийских йогов».

Джон Лилли — «Центр циклона».

Выдранная из «Иностранной литературы» повесть «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха.

Переплетенные лекции целителя Криворотова.

Лекции Спиркина…

Прекрасно отдавая себе отчёт в том, что эта литература наверняка содержит много мути, я все же несколько растерялся. Хотелось бы спокойно полистать хоть несколько книг, разобраться. Но что выбрать из этой груды?

Сатпрем, «Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания».

Алиса Бейли — «Посвящение человеческое и солнечное».

Когда рука потянулась за лежащей в стороне обыкновенной канцелярской папкой, вдруг ощутил жар в ладони.

— Этого вы ещё тоже не одолели? — спросил я вошедшую в комнату Маргариту.

— Нет. — Она снова закрыла дверь на крючок. — Надоело! То пневмония, то диабет, то щитовидка. Ну их к чёрту! Давайте лучше научу вас диагностировать. Садитесь напротив меня, вот на этот стул. Да положите папку на подоконник. Что вы за неё держитесь? Хотите почитать — дам хоть насовсем.

Я покорно отложил папку, сел.

— Я диагностирую этим местом, — Маргарита указала острым накрашенным ногтем на своё междубровье. — Как развёртка телевизора, понимаете?

— Нет.

— Ну так смотрите. Это очень легко! — И она стала чуть поводить головой из стороны в сторону, как бы что‑то прочитывая во мне. — Так… Голова в порядке, щитовидка в норме… А вот правое лёгкое чуть задето, то ли простужен, то ли было воспаление… Дальше — пищевод, желудок… Печень не беспокоит?.. Ага, кроме того, сигналят поясничные позвонки — даёт о себе знать радикулит…

— Извините, Маргарита. — Я встал. Было неприятно, что тебя «раздевают». И, кроме того, ни простуды, ни радикулита у меня не было. И печень не беспокоила. А вот голова стала побаливать, о чём я и сообщил.

— Правильно. Я и должна была кругом ошибаться, потому что волнуюсь, — вывернулась из неловкой ситуации Маргарита. — Зато сейчас сделаю вам подарок — на всю жизнь.

Она вдруг дрыгнула одной ногой, другой — туфли разлетелись в разные стороны.

— Садитесь. Вот сюда, поближе, против меня. Теперь скиньте обувь. Поставьте свои ступни на мои, ваши руки в моих руках. Смотрите мне прямо в глаза, не мигая.

Ее чёрные глаза тоже смотрели в упор. Я ощущал сквозь носки тепло её ступнёй, чувствовал тепло её рук с длинными пальцами. Во всём этом было что‑то насильственно–интимное, порочное.

Внезапно лицо Маргариты стало меняться. Слева вокруг головы засветилась оранжевая дуга. Глаза сделались совсем маленькими, как две яркие точки, светящиеся сквозь туман. Когда туман прополз, за ним открылось другое лицо, крайне неприятное, жуткое…