Читаем без скачивания Живой пример - Зигфрид Ленц

Мать издала жалобный стон, закрыла лицо руками и протестующе затрясла головой.

— Так что же это был за инструмент? — терпеливо спрашивал комиссар.

Люси молчала дольше обычного, а потом лишь повторила свой ответ. Тогда комиссар коснулся плеча ее матери и с казенным сочувствием произнес:

— Вы обе можете идти, благодарю вас. — И, обращаясь к Люси: — Вы помогли мне выполнить должные формальности.

Ошеломленная Люси подошла к нему; она не испытывала облегчения, скорее была обескуражена тем, что для нее, выходит, все кончилось и, по-видимому, без всяких последствий, в то время как судьба пекарей, по крайней мере одного из них, далеко еще не решилась, ибо комиссар снова уселся на табурет, на котором восседал вначале. И, словно почувствовав разочарование Люси, поняв ее порыв, комиссар подтвердил улыбкой, что отпускает ее, и сказал:

— Может случиться, что мне опять понадобится ваша помощь, тогда я вас извещу.

Все еще в растерянности Люси попрощалась с пекарями, коротко кивнула комиссару и последовала за матерью, которая, продолжая ловить ртом воздух, шла таким неверным шагом, словно теряла равновесие от непосильной ноши, и время от времени адресовала облупившимся стенам домов жалобные возгласы. Не слыша слов дочери, всецело поглощенная тем, что ей только что пришлось узнать, она не интересовалась, где Люси — рядом с ней или позади нее; пошатываясь, тащилась она вверх по улице, почти лишенной тени, и безропотно позволила дочери ввести себя в сад, а затем в дом. Она должна сейчас же лечь. Она должна выпить анисового ликера и лечь. Люси стащила с нее туфли; повернув эту грузную тушу набок, расстегнула пуговицы, крючки и пряжки, решительно распустила шнуровку, покамест все, что набухло и выпирало, не расслабилось и не обмякло, утратив напряженность. Люси присела на край дивана, подняла матери одну, потом другую мясистую руку, стала осторожно растирать выпуклости и впадинки, потом заглянула во все еще неподвижные от ужаса глаза матери и с чувством спокойного превосходства сказала:

— Не тревожься, тебе нечего бояться.

Мать собралась с силами и сделала поползновение обнять дочь, хотя это и получилось у нее как-то судорожно — казалось, она заталкивает Люси в сухую парилку. За этой неуклюжей лаской опять последовали жалобы и стоны:

— Зачем, Люси? Зачем ты это сделала? Почему тебе непременно надо все ставить на карту? — Она снова откинулась на подушки и уставилась в потолок. — Рано или поздно к таким людям приходит полиция.

— Послушай, мама, — сказала Люси, — можешь мне поверить: я не передавала в тюрьму ни писем, ни инструментов.

— Как нет? Но ты же призналась в этом! И объяснила причины, которые тобой руководили.

— Ты сама видела, мои причины не убедили комиссара.

— Но зачем же ты это сказала?

— Они не могут позволить себе прервать работу. Ни мастер Псатас — у него больная жена, ни мальчишка, который кормит едва ли не всю семью, ни тем более Семни — над ним тяготеет долг, связавший его на много лет вперед, обязательство, которое он сам с себя сложить не может.

— Как тебе хорошо все известно, — озабоченно сказала мать.

— Именно потому мне и пришлось взять это на себя. Я вызвалась сама, ведь я скорее могу себе это позволить, нежели любой из них, кроме того, папа бы мне помог. Знаешь, почему Семни работает в пекарне, а не сидит в тюрьме, как следовало бы на самом деле? Потому что так решил семейный совет: семейный совет заключил, что брат Семни, не способный прокормить семью, возьмет его вину на себя и пойдет в тюрьму вместо него, чтобы Семни мог зарабатывать на хлеб.

— Неужели ты совершенно не чувствуешь, как ты нас подвела? — спросила мать и отвернулась от Люси.

— Мы подводим других еще почище, — ответила Люси.

— Ох, какая же ты неблагодарная, — сказала мать, — ты страшно неблагодарная.

Валентин Пундт, который к концу читал все быстрее и быстрее и все чаще оговаривался, вдруг вскакивает на ноги. Никак его кто-то укусил, уколол или, может быть, ущипнул? Он вскакивает так стремительно и с таким грохотом, что Рита Зюссфельд испуганно смотрит на него, а откровенно дремавший Хеллер, вздрогнув, просыпается;да, случилось что-то серьезное, потому что Пундт, ничего не объясняя, засовывает обе руки в карманы куртки, роется там, что-то ищет и наконец вытаскивает бумажный носовой платок, от которого отрывает уголок размером не больше снежинки, похоже, он хочет наклеить этот клочок на крошечную ранку. Взволнованный педагог, которого никто не смеет остановить, находит клочок слишком толстым, дует на него, чтобы разнять бумагу на слои, пока не получает несколько клочков вместо одного — на сей раз они столь же легки, как снежные пушинки, — и подносит их на ладони к батарее: круговое движение, и вот здесь, в конференц- зале, тоже наступает ноябрь, и здесь идет снег, правда, искусственный и с чисто экспериментальной целью. Пундт следит за падающими бумажными хлопьями; внимательно наблюдая, куда они полетят, он наклоняется все ниже и наконец тычет указательным пальцем в одну точку: отсюда, вот отсюда и дует.

— Сквозняк? — с облегчением спрашивает Рита Зюссфельд.

— Невыносимый, — говорит Пундт. — Просто невозможно терпеть, мы подвергаем риску свое здоровье.

— Самое время, чтобы и педагогика выдвинула наконец своих мучеников, — заявляет Хеллер. — Может быть, нам удастся сообща что-нибудь подцепить. А для нашей надгробной плиты я предложил бы следующую надпись: «Они пали в борьбе за вечную тему для школьного сочинения. В поисках поучительного примера. Почтим их память продолжением поисков».

Рита Зюссфельд, смеясь, пододвигает к Хеллеру сигареты, а Пундт в эту минуту стоит на коленях перед батареей и рвет бумажный носовой платок, чтобы заткнуть щели возле труб.

— И люди еще превозносят прежних строителей, противопоставляют их нынешним. Смею вас заверить, тогда строили еще хуже, чем теперь, — как с точки зрения материала, так и качества работы.

— Вы будете читать дальше? — спрашивает Хеллер.

Нет, он уже закончил, отвечает Пундт, как раз успел дочитать свой отрывок до конца, правда, последнюю часть довольно сбивчиво, за что теперь просит извинения.

Он недоверчиво подносит ладонь к месту, где труба отопления входит в стену.

— Да, теперь лучше, так еще можно терпеть, ну вот, я опять в вашем распоряжении.

К удивлению коллег, Янпетер Хеллер хочет сказать не что основополагающее; хотя слушал он неохотно, с недовольной миной, он, не стесняясь, пускается в рассуждения. Так вот, прочитанные сегодня отрывки представляются ему наиболее приемлемыми из всех, что предлагались до сих пор, — они более наглядны, более достоверны и спорны, в лучшем смысле этого слова. Жизненный путь Люси Беербаум — он говорит это без всякой иронии — оказывается чем-то вроде кладезя педагогических чудес: стоит только запустить туда руку, как сразу вытащишь лакомый кус, прямо-таки созданный для хрестоматии. Сама Люси Беербаум, правда, тут ни при чем, это работа Иоганнеса Штайна, ведь именно из его книги «Цена надежды» и взяты оба эти эпизода — истории, по поводу которых он задается вопросом: не слишком ли уж они стройные, отделанные; короче говоря, его не устраивает, что живая жизнь сводится здесь к анекдоту, превращается в легко запоминающийся рассказ и потому дает повод подозревать какую-то махинацию. При всей пригодности этих текстов он хотел бы обратить внимание на возникающую опасность, а чтобы этой опасности избежать, не дать зародиться недоверию, он выбрал нечто совсем другое — эта находка заимствована им из одного журнала.

Пундт улыбается; ему, прожившему большую педагогическую жизнь, опасения Хеллера кажутся преувеличенными. Он говорит:

— Нет такой биографии, дорогой коллега, какую нельзя было бы свести к анекдоту, и меня ничуть не страшат поучительные истории — ведь они-то после нас и остаются. Кроме того, если мы хотим сделать чью-то жизнь заметной, мы волей — неволей должны что-то домыслить. То, что вы называете махинацией, лишь служит истине.

Согласна ли с этим Рита Зюссфельд?

Нет, она хочет только подытожить, кратко сформулировать тезисы, которые они со временем рассмотрят. Итак, они познакомились с эпизодом из детства Люси. Тезис: дозволенная кража. Затем следовало предложение директора Пундта. Тезис, с общего согласия, звучит: повод для самопожертвования. Может быть, коллега Хеллер тоже выступит теперь со своим предложением, чтобы…

Он выступит. Так ведь было условлено. Хеллер добавит свой отрывок к двум предыдущим, потом они посмотрят. Никто не возражает? Никто. Хеллер уже листает журнал, но предварительно он хочет кое-что сказать: в случае, если будет принято его предложение, придется, вероятно, написать краткое введение, ибо то, что он собирается прочитать, требует знания некоторых фактов. Он намерен перескочить через большой промежуток времени, через даты и события; хронология, обычная временная последовательность — это не его дело; поэтому, прочесывая биографию Люси Беербаум, он начал не с нулевой точки, свои просеки в этой чаще он прорубал, так сказать, вдоль и поперек. Рабочее название? «В одно и то же время».