Читаем без скачивания Удавшийся рассказ о любви (сборник) - Владимир Маканин

А кто-то спрашивает у Ниночки Скумбриевой, у дочки помпрокурора (теперь прокурора):

– Как отдыхала летом?

– Мы ездили не очень быстро. Ушаков крабов ловил. И медузу видели.

– Медузу, Ниночка?

– Медузу.

– Не может быть.

– Правда. Медузу. И она была большая.

От карточного стола доносятся голоса:

– Он выгнал даже журналистов. Сказал, что ему наплевать на все наши психологии.

– Он не любит прессу?

– А статья Мак-Грегора?

– А там все просто: дескать, даже англосаксы не могут утвердить личность в наш эпический век. Нет личности, а значит, нет драмы. Эпический век. Все просто.

Там спор – Лапин прислушивается и думает о том, как сильно он отстал. Отупел. Люди статьи читают, книжки. Он не первый раз ловит себя на этом: мысль его стала тяжеловесной, и, соответственно, втрое отяжелела, одеревенела речь… Некоторое время он слушает их, затем прощается.

И выходит. Солнце припекает, уже начинает парить, хотя луж нет, – это со двора, с задомных закоулков парят в перегреве влажные клочки незаасфальтированной земли. Лапин подходит к отделению милиции.

– Добрый день…

Трезвый как стеклышко Дядькин нехотя отвечает. Он стоит в дверях отделения, он хмур и недоволен. Лапин проходит внутрь и чувствует, что вселил в дежурящего Дядькина новую порцию тоски своим благодушным лицом и правом выпить спиртного.

В отделении старшина Федорков сидит с задержанными.

– Домой. К Валюшке моей… Домой, – ноет один из задержанных.

Второй задержанный запрещает ему вместо Федоркова:

– Ни-ни. Домой нельзя.

Сам Федорков сидит и качает тяжелой головой.

– Так вот, слушай, – продолжает рассказывать Федоркову третий задержанный.

– Ну? – говорит Федорков.

– Вышел я из-за дерева и автомат – ему в живот. Говорю: немец, шпрехен зи дойч? Он говорит: ни за что!.. Я ему еще раз, уже вежливее: послушай, немец, шпрехен зи дойч? Он твердо отвечает: нет!.. Ну откашлялся я и та-та-та-та, а сугробы, помнишь, какие стояли. Как раз было выше моего роста, и я не увидел, что другой целит в меня…

Федорков поднимает глаза на улыбающегося Лапина и вдруг говорит с всплывшей и неожиданной озлобленностью:

– Ты не воевал. Скучный ты человек.

– Да, – улыбается Лапин.

– И не шути. Молод.

– И шутить не буду.

– Ну и ладно. Ну и уйди, пожалуйста…

Спускается вниз, бренчит ступеньками молодой Квасницкий. Федорков по-старшински тут же притихает, однако вид у него независимый. Он дуется, он обиделся.

– Юрий Николаевич?

Квасницкий берет под руку Лапина, говорит что-то, приглашает, и они поднимаются наверх, в кабинет Квасницкого, похожий на комнату рыбака или охотника.

Квасницкий ищет коньяк, Он склоняется к какому-то шкафчику, и Лапин видит тонкую ниточку пробора на его голове.

– Не могу пить, – говорит Лапин.

– Ну, Юрий Николаич, ну почему? Специально для вас купил. Думал, в такой-то день обязательно выпьем.

– Весь день водку пью.

– Нет водки. Разве что к старшине сходить. Ну хоть рюмку, Юрий Николаич.

Лапин отмахивается.

– У твоего папаши пил, – и Лапин повторяет выражение Ширикова: – Светский раут.

Квасницкий подхватывает с милой своей улыбкой:

– Я их не люблю. Я тоже там себя скованно чувствую.

Квасницкий наливает, предлагает курить трубку. У него здесь полно трубок – прямые, гнутые, каких только нет – коллекция целая. И тут же желтая пахучая мякоть табака «Золотое руно».

Они пьют, время идет. Запах табака обволакивает комнатку, и Лапину на минуту кажется, что это запах чьей-то беды. В обостренности внимания Лапин слышит за окном веселый и громкий сигнал машины. Сигнал повторяется.

– Пора, – говорит Лапин и прощается.

– Куда? В такой-то день? – удерживает Квасницкий, но Лапин уходит. Надо, надо. Что же делать, если именно девятого мая он договорился поехать с Щемиловкиным. Нет, не изнасилование. Грабитель. Ничего интересного. Уже сознался. Пока…

Лапин спускается вниз и выходит на улицу. Перейра-Рукавицын машет ему рукой из своей великолепной американской машины:

– Привет, Юра!.. Какой денек, а?!

Здесь же неподалеку стоит Щемиловкин, такой громадный, большой человек, ограбивший маленький магазинчик. Щемиловкин сознался и теперь должен указать место, где спрятано краденое.

– Может быть, вспомню это место. Кажется, вспомню – сам закапывал…

Щемиловкин говорит тихо, еле слышно. Он не ожидал, что придется ехать в такой роскошной белотелой машине. Он стоит перед машиной, в которую Лапин предложил ему сесть, он мнется и смотрит на свои ноги – не грязные ли…

На втором перекрестке им приходится переждать идущие с парада колонны.

– Хорошо идут! – говорит Перейра-Рукавицын, ложится на руль обеими руками и глядит.

Хвост воинских машин и зачехленных орудий трогается, медленно движется – одна машина за другой – и, наконец, иссякает. Лихо повиливая рулем, Рукавицын обгоняет несколько машин и опять начинает ползти. Теперь это уже по доброй воле: он разглядывает спортсменов, в основном спортсменок. И только Щемиловкин, сидящий сзади, едва ли кого-нибудь сейчас разглядывает. Впрочем, они все трое смотрят. Слишком красиво идут девушки в белых майках. Смеются, сияют.

– Хорошо идут, – повторяет и Щемиловкин сзади.

Детей с флажками Рукавицын не разглядывает. Одним махом он вылетает на Пятницкую, проносится по Добрынинской площади.

– На Каширу, что ли? – спрашивает Рукавицын.

– На Каширу, на Каширу. Обязательно на Каширу. Здесь должен быть где-то поворот, – быстро говорит Щемиловкин.

Щемиловкин вытягивает шею, он напрягается весь, вглядывается, будто его больше других беспокоит то, что они могут сейчас не найти краденого.

– Сейчас поворот будет. Обязательно будет. Поворотик такой. И указано, – повторяет Щемиловкин.

Перейра-Рукавицын резко тормозит. На дорогу выбежал мальчишка с букетом сирени на продажу. Купив сирень, Рукавицын с рывка гонит машину по изгибающемуся влево шоссе.

– Не шали, – говорит Лапин.

– А знаешь: можно бы взять всех наших и катануть вот так за город… А?

– Можно. (Но ведь всем вам некогда.)

И Лапин, повернувшись, сурово спрашивает у Щемиловкина:

– Так едем?

– Так! Так!

Теперь и Щемиловкин восхищен, подавлен машиной и скоростью, нет, именно восхищен – все забыл. И нет этого маленького магазинчика, нет Лапина и дыры в потолке, пробитой ржавым ломом, – скорость, перелески, как бы сон минутный.

– Летим, – говорит Рукавицын, и Щемиловкин вдруг приободряется этим.

– Музыку включи, – просит Щемиловкин почти естественным тоном. Музыка уже звучит, Щемиловкин улыбается, будто только что подтвердил свою давнишнюю догадку насчет музыки, которой не может не быть в такой машине.

Рукавицын сделал объезд и вымчал на Молоковский поворот. Теперь Щемиловкин почти непрерывно показывает. Асфальт кончился. Машина полезла на бугор, то взлетая, то падая вниз.

– Не гони так.

– Головы! – крикнул Рукавицын. И первый пригнулся.

Они проехали узенькую полоску насаждений, проскочив под самыми ветками.

– Здесь где-то, – говорит Щемиловкин. – У этих вот бугров.

Они останавливаются. Выходят. В глаза бьет зелень, пахнет травой и землей.

– Что? Нас опередили? – шутит Рукавицын.

За бугром действительно еще одна машина – грузовая. Много людей, некоторые с играющими на солнце медалями. Ветераны приехали вспомнить свои боевые места. Тут же и женщины, дети. Скатерть на траве, снедь, хлеб и сверкающие горлышки бутылок на зеленой траве. В одиночку или по двое мужчины бродят по буграм и ямам, по обвалившимся окопам.

Щемиловкин наконец указывает место. Щемиловкин опять погрустнел, скис. А солдаты все бродят и бродят по линии бугров.

Мораль и так на виду. Дескать, мог бы вот так же ходить по буграм, по окопам, папироску, скажем, посасывать. Или, скажем, с женой приехать и расположиться где-нибудь здесь, залечь на травке, на одеяле жестком. Плохо ли?.. И Лапин лишь говорит Щемиловкину:

– Копай быстрее.

Щемиловкин уже разбросал яму. Лапин сам вынимает сверток с бархатом и рулоном ситца. Ситец майский, яркий, и солнце хорошо освещает его сверху. Затем Лапин обходит место и дважды его фотографирует. Второй раз в объектив попадает небольшое деревенское кладбище. Лапин крутит аппаратом и старается вместить кладбище в кадр, как приметный факт.

Перейра-Рукавицын, покусывая травинку, разговаривает с Щемиловкиным:

– Что ж врал, что место плохо помнишь? Небось в свой окоп и зарыл?

– Может, и не в свой, – вяло машет рукой Щемиловкин.

Они разговаривают. А Лапин составляет, как и положено, акт о выемке.

Назад едут медленнее. Город бурлит. Машина неторопливо разрезает нарядные толпы на улицах. В глазах пестрит от красок. У прокуратуры Лапин и Щемиловкин выходят – музыка, шум отовсюду.

– Пока! – кричит сквозь шум Рукавицын и рывком трогает машину.

– Пока.

Лапин приходит домой. Он чувствует, что устал (весь день на ногах плюс загородный воздух). Но не спать же… Он начинает прибирать жилье: праздник есть праздник.