Читаем без скачивания Миледи Ротман - Владимир Личутин

Нельзя долго играть комедию в распаренном состоянии: из-под грима вдруг выползает истинная сущность, и народ в испуге отшатывается, замечая в любимце какой-то неприглядный изъян, и густо краснеет за него, будто расстегнута ширинка. Ах, эта ширинка! она опускает с заоблачных вышин даже самого любимого героя, лишает трагических крыл и сдувает пудру величавости, превращая в заурядчеловека.

… Братилова покоробило, когда Ельцина втащили на танк. Журналисты снимали, присев, и голова вождя была выше Белого дома. Живая статуя Свободы возле Кремля; переехала в Московию безо всяких затрат для свободной Америки. Когда-то на броневике красовался Ильич; повторять бессмертную картину Ельцину не стоило, ибо сей подвиг походил на фельетон смехача Жванецкого. Фарс и фарцовщик близки по сути: играя на публику, блефуя, имея на руках дурную карту, Ельцин временно своею наглостью заилил человечьи глаза, замутил взор и, надув обалдевшее простонародье, снял большой куш. Теперь можно было кутить, не считаясь с деньгами; деньги для Ельцина потеряли всякую ценность, ибо великая страна, распростершаяся от края и до края, стала его собственностью.

На танк, пыхтя, взобрались Гайдар и Бурбулис. Но как странно выродились эти три исторические персоны! Толстяк Санчо Панса, верный друг дона Кихота и невинный плут, стал менялой и ростовщиком; другой же из рыцаря, побивающего копьем ветряные мельницы, сменился в балбеса; а третий — Кощей, именуемый в просторечии бессмертным, превратился в обыкновенное костяное шило со злыми змеиными глазенками, сшивающее постоянные прорехи, сотворенные нашим неугомонным балбесом то ли в пяте валенка, то ли в носке, иль на колене штанов, ибо хозяина все время подноравливало не туда упасть, не туда попасть и в неподобное место всползти. И вот бессмертный Кощей вошел в должность починщика чужих изъянов…

Кто-то из бездельных идиотов, во множестве всплывших возле меняльных лавок, возгласил, что в России две беды: дураки и дороги. Братцы мои милые, да в России две беды: болтуны и балбесы. Болтун — болт универсальный нарезной, влезающий без смазки во всякую дыру и делающий постоянные встряски; а балбес городит огороды на удобьях, чтобы засеять чертополохом.

Дурак в России — это человеченко, испуганно хватающий за полу, чтобы беспредельная страна не торопилась бежать к пропасти и кого-то безумно догонять. А плохие дороги не дают чужебесу и ростовщику скоро снять пенки со всех уголков земли.

… Что-то решительно не занравилось Братилову в облике Ельцина, которого недавно боготворил: может, в наклеенной театральной улыбке во все лицо при враждебных и злых глазах, иль в перебитом носе, придающем благородный разбойничий вид, иль в беспалой бестолковой руке, с которой навряд ли приведешь Россию к благоденствию. Смотреть на толпу бездельников, таскающих по Москве всякий хлам, было отчего-то неприятно, и художник скинул ноги с дивана и снова бездельно застрял, тупо разглядывая шишковатые колени, поросшие бесцветной шерстью, и семейные трусы с растянутой резинкой по брюху. Тьфу! никакой тебе красоты и просто мужицкого обаяния. Жирная свинья — и все. Нет, Алексей Братилов никак не походил на бившего учителя физкультуры Алешечкина, что вдруг в короткое время заимел два магазина и ресторан. Ну и пусть! Зато волен! — воскликнул Братилов, отвечая на чей-то упрек, и решительно, неведомо чему радуясь, вдруг пропел, прихлопывая по ляжкам:

Гори-гори, лампочка,

Гори с абажуриком,

Я не буду завлекаться

С этаким мазуриком.

«И на кой черт Ельцину тащить на танк этого борова со свинячьими глазами? А может, все наоборот?» Братилов вздохнул и поплелся к умывальнику. Революция не приглашала за собою лишнего человека, но жить все же хотелось.

Холостяжке маетно жить, когда деньга жжет карман. Постоянно мучает мысль: куда поначалу кинуться и как миновать дружков? Живот что порожняя бочка, еды не помнит. Пошел в столовую, взял щец. Подсел тут Ваня Комар, с тоскою посмотрел в тарелку Братилова, сказал хрипло: «Суп сварят, и зеркала не нужно». Алексей с ним в разговор не ввязался, лишь мотнул головою, завесив глаза волоснею: знал верно, что еще минута — и сдастся, побежит за «белоголовкой». И как-то стыдно стало перед Ваней, что у него деньга в кармане, а он вот скрытничает, жалится, не желает другу помочь. По зеленому лицу, по беспричинной тоске во взоре было видно, как горят у приятеля трубы. Спешно выхлебал жиденькое и, чтобы не заводиться, кинул друга по застольям. «Всех баб не перещупаешь, всей водки не перепьешь».

В дверях столкнулся с Зоей Митрошкиной, смазливой вдовушкой. У нее лицо надутое и гладкое, как у целлулоидной куклы. Однажды в поисках опохмелки заглянул к ней с другом, будто бы свататься; выпили у Зои «заначку» и раскланялись. С тех пор Митрошкина смотрит на художника как на дебила. Братилов раскланялся с ней, но Зоя посторонилась, почти спрятавшись за дверь, будто от Алексея дурно пахло. И чего брезговать? Вчера из парилки, два веника исхлестал с Немушкой, пока-то договорились, что «Ельцин — человек эпохи». И неделю стопки не держал, внутри от засухи все ссохлось. Но слухи, братцы, ах эти слухи! Они бродят за честным человеком по пятам, как стая одичавших собак, и постоянно треплют его то за штанину, то за пяту.

… А день уже разгорелся, небо раскололось на десятки розоватых бездонных колодцев, и в глубине каждого плавала крикливая чайка, похожая на вспугнутую душу. Лень надо вязать на ремень и браться за кисти. Когда-то еще в диком краю появится новый внук Никтопалиона Салфестовича, чтобы облагодетельствовать провинциального, никому не известного художника, а кушать хочется каждый день.

Деревянные тротуары после дождя блестели, будто по ним пролили жидкого олова, и по этому длинному эшафоту среди моря разливанной грязи куда-то попадали редкие слобожане. У всех в глазах застыла цель жизни, и только он, Алексей Братилов, был бездельник и никуда не торопился. Он, конечно, вынашивал в себе великую картину, как очередное дитя, но оно рождалось худо, с потугами и напрасной кровцою, словно бы хотело скинуться загодя, чтобы освободить плодильню от напрасных забот.

Зою Митрошкину он тогда обидел совсем напрасно; обещал вдовице голую натуру, а даже и не поцеловал. Женщины, конечно, любят мужиков с поступками, решительных, чтобы ребра постанывали от жестких нахальных рук, но он, Братилов, как трава под ветром: все упадает в нем, когда надо вершить против сердца. Зою Митрошкину он когда-нибудь обязательно напишет ватной куколкой с пришивной пластмассовой головою и усадит на заднем плане на подоконнике. А в окне будет торчать черная шерстнатая собачья морда с высунутым розовым языком и зелеными глазами, как у Милки Ротман.

Художный чутьистый человек всегда сыщет себе лазейку, чтобы скинуться от дела. Ноги вдруг заплетаются, глаза застилает поволока, ты растерянно оглядываешься по сторонам и вдруг — нырь в то место, где тебя, конечно, никто не ждет и никому ты не нужен. В палисаде редакции запустение: черемуха разбрелась, и окна едва видать. Значит, районное начальство в панике, а «Заветы Ильича» вот-вот прикажут долго жить. Уж когда в столице крикнули «Долой!..», а до провинции клич еще только докатился, но в такой невнятице звуков, что и не разобрать толком.

Типографские машины еще ритмично стучали, пахло гартом и свинцом, но в газете творилась чехарда; журналисты почувствовали неожиданную свободу и спешили высказаться, не зная, какого загнуть калача и какую лошадь зауздать, чтобы не опоздать к финишу. Путаница в России сдружилась с невнятицей, и в хозяйки повсюду пришла околесица. В такие времена ловко ловить рыбку в мутной воде, мазать дегтем честные ворота и величить хама и вора.

Не желая встречаться с Ротманом, Алексей прошел к секретарю, чтобы почесать языком и скоротать время. Но боковушка, к сожалению, оказалась пустой, хозяин ушел получать директивы. Не зная зачем, Братилов уселся в крутящееся мятое креслице на подушку из козьей шерсти. В приоткрытую дверь увидел Валю Уткина.

— Вся жизнь человеческая стоит на сексе. Из-за баб все войны и драмы мира. Чего скрывать? Бабы засланы к нам из космоса, чтобы всю землю пустить в дым. Надо писать о сексе со всею страстью, открыто, — сладкоголосо вещал Уткин. Кто-то, скрытый дверью, глухо ему возражал, будто сипел в ржавую водосточную трубу. — Так ты за домострой? — насмешливо вздергивал каштановые брови Уткин. — И неуж, Саня, ты за домострой? Может, ты и за телегу с санями, керосиновую лампу и лучину? Дурак, если бы секс раньше не затыкали по партийной линии, не секли на ковре, то и встряски, милейший, не было бы. Жили бы и поныне как у Христа за пазухой. Оглянись, дружок, кто у власти? Все те же, только кто сидел пониже и пил пожиже. Чиновники любили всегда три «б»: баба, бабки, баня. А им не давали насладиться, все урезали до нормы. А власть не терпит нормы: зачем тогда жилы рвать, карабкаться наверх, если и там по норме? Лучше остаться слесарем: гуляй от рыла. Чиновники прятались поза углам, грешили тайком, озираясь, у них случилось косоглазие, и пошли эти булдаки вкривь и вкось. Это для нас, грешных, малых тварей сих, вкривь и вкось, а по ним — все прямо, никуда не сбиваясь. Они на марше к своей желанной цели. И вот, блефуя, кричат о равенстве и свободе, как в семнадцатом, а для себя уже устроили красивую жизнь с тремя «б»: бардак, бордель, бабки. А послабить бы им тогда хоть в малом, не прижимать контролем за постелью, хоть с тремя бабами сразу спи, только делай дело, и все о’кей, все наилучшим образом. Надо вовремя энергию сбрасывать, чтобы она не запирала мозги и не тормозила дурную кровь. Ну, чиновники тоже люди: терпели, терпели, снюхались меж собою и продали партию ради трех «б». Нельзя оставлять на потом то, что можно сделать сегодня, говорил незабвенный Карл Маркс. И вот дожили до ручки, и придется нам скоро менять вывеску газеты «Заветы Ильича» на «Привет Ильичу».