Читаем без скачивания Похищение - Джоди Пиколт

В этот момент все становится ясно. Как будто кто-то подошел к мутному окну, в которое я долго вглядывалась, и вытер его рукавом. У одних прошлое хранит массу подробностей, у других — ни одной. Многие усыновленные дети растут, не зная ничего о своих биологических родителях. Некоторые преступники, выйдя из тюрьмы, становятся образцовыми членами общества. Человек может начать жизнь заново в любой момент. И это не половинчатая жизнь — настоящая.

Страшно даже подумать, что отношения, на которых базируются наши личности, даются не по умолчанию, а выбираются; что с другом можно стать ближе, чем с родителями; что с человеком, когда-то тебя предавшим, ты, возможно, построишь будущее. Голова у меня идет кругом, и я прислоняюсь к дверце машины.

— Когда ты говоришь, это кажется так просто.

— А ты все чересчур усложняешь, — возражает Фиц. — Главное вот что: ты любишь своего отца?

— Да, — не задумываясь выпаливаю я.

— А мать?

— Он не позволит мне любить ее.

Фиц мотает головой.

— Делия, — поправляет он меня, — он не помешает тебе любить ее.

Я смотрю на Грету, размеренно дышащую во сне.

— Пожалуй, я еще какое-то время побуду здесь, — говорю я.

ФИЦ

Всего за одну неделю в Аризоне я превращаюсь в профессионального лжеца. Когда редактор звонит узнать насчет суда, я предоставляю разговор автоответчику, пока память его не переполняется. Наконец она понимает, что к чему, звонит мне посреди ночи в гостиничный номер и говорит, что я должен через шесть часов сдать ей готовую статью, иначе задание снимут. Я обещаю уложиться в срок, а потом отправляю электронное письмо, в котором рассказываю, что адвокат подал ходатайство, что я проторчал в суде целый день, и молю ее дать мне еще немного времени. Проходит еще одна неделя, а я так и не присылаю ни строчки, поэтому Мардж велит мне возвращаться в Нью-Гэмпшир и — для разнообразия — заняться делом. Она поручает мне материал о военных инженерах, которые открыли новое соединение от вздутия почвы. Судя по всему, я низко пал в ее глазах. Я говорю, что прилечу первым же рейсом.

И остаюсь в Фениксе.

Вместо того чтобы лететь домой, я усаживаюсь за стол и стряпаю статейку об армейском инженерном корпусе, об асфальте, весенней оттепели и уровне грунтовых вод. Я решаю, что раз уж она будет похоронена где-то посредине газеты, можно ее немного приукрасить — ну хорошо, выдумать от начала до конца.

Не успеваю я опомниться, как эта дырка лжи расползается по всей ткани моей жизни, словно пятно липкого сиропа. Я звоню в пиццерию под своей квартирой и спрашиваю, не могут ли они подождать с оплатой, так как я потерял близкого родственника. Я звоню в редакцию и объясняю, что не смогу прийти в понедельник на «летучку», потому как подцепил какой-то очень заразный вирус, передающийся воздушно-капельным путем. Плетя мне венок из золотистой ястребинки, Софи спрашивает, когда мы вернемся домой, и я отвечаю: «Скоро».

Делии нужна помощь, и я сделал бы это для любого старого друга.

В том-то и заключается весь ужас вранья: ты сам начинаешь верить в свои небылицы.

Каждый журналист мечтает заполучить эксклюзивный материал о «смертниках». Каждый хочет быть «услышанным голосом истины» и «глашатаем покаянных слов». Хочется, чтобы читатель выслушал заключенного и подумал: «Хм, а не так уж много между нами различий». Но не каждый журналист вынужден ранить своими разоблачениями любимую женщину.

Когда в комнату входит Эндрю — худее, чем я его помню, с неаккуратно выбритым черепом, — мир для меня останавливается. Мне неловко видеть его в арестантской робе, как неловко застать своего дедушку в трусах. Он мало напоминает человека, которого я знал; скорее, может сойти за троюродного брата, чьи черты лица в принципе схожи, но расположены иначе. Кто же был первым: этот Эндрю — или другой?

Я, если честно, удивлен, что он согласился встретиться со мною. Несмотря на то что я, считай, вырос в его гостиной, Эндрю все-таки знает, чем я зарабатываю на жизнь.

Он берет трубку, я следую его примеру. Мне хочется задать ему всего один вопрос: «Зачем вы это сделали?» Но вместо этого я говорю:

— Надеюсь, за стрижку с вас взяли недорого.

Он смеется, и всего на долю секунды лицо его становится лицом Эндрю, которого я знал.

Мое основное воспоминание об Эндрю связано с переговорами. Мы с Делией и Эриком как-то раз копались на старой свалке в лесу в поисках глиняных черепков, наконечников индейских стрел и бутылочек из-под целебных эликсиров, когда на глаза нам попался старый-престарый чемодан. Внутри мы обнаружили целую уйму шпионского снаряжения — наушники, штекерную панель, частотомер — с вырванными проводами и раздолбанными колонками. Сами отнести эту громадину домой мы не могли и, проголосовав, решили, что из всех родителей помочь нам сможет только Эндрю. «Это любительское радио, — сказал он, открыв крышку. — Давайте-ка попробуем его починить».

Эндрю навел справки в доме престарелых, и какие-то дедушки смогли вспомнить эту марку и даже рассказали, какими рычагами и кнопками регулировать громкость и частоту. Он сходил с нами в библиотеку за книжками по электронике и в скобяную лавку за проволокой и зажимами, после чего принялся паять в подвале.

И вот несколько дней спустя мы сгрудились вокруг него, и он включил это радио. Из динамика вырвался протяжный, ошалелый вой. Эндрю произнес какую-то чушь в микрофон. Повторив сообщение еще раз, мы — изумленные и счастливые — услышали ответ. Нам ответили откуда-то из Англии. Он сказал, что прелесть любительских радио в том, что вам непременно ответят. Только, предупредил он, нужно быть осторожным и не болтать лишнего. Люди порой выдают себя за других…

— Эндрю, — говорю я ему, — вы действительно думали, что это сойдет вам с рук?

Он потирает колени ладонями.

— Это на диктофон или нет?

— Как скажете.

Эндрю опускает голову.

— Фиц, — признается он, — тогда я вообще не думал.

Посреди пустыни, под сенью паловерде, я ожидаю Делию и ее волшебную собаку и, заглядывая в трещины, сухую глотку земли, представляю, как может погибнуть человек.

Разумеется, первое, что приходит в голову, — это смерть от жажды. Допив воду еще час назад и очутившись под палящим солнцем пустыни, я представляю, каково это — сходить с ума от обезвоживания. Язык распухает, как комок ваты, веки слипаются… Нет, сейчас я предпочел бы утонуть. Поначалу, наверное, это неприятно — заполняться жидкостью через все отверстия. Но в данный момент сама мысль о воде — и пускай ее будет слишком много — зачаровывает меня. Интересно, что происходит под конец: приплывают ли русалки, чтобы повесить тебе на шею ожерелья из ракушек и поцеловать в губы? Или ты просто лежишь на песчаном дне и любуешься солнцем, что пробивается к тебе за миллионы лье?

Удушение, повешение, пулевое ранение — все это чертовски больно. Но вот холод… Я слышал, что это сравнительно легкий уход. Зарыться в снег и окоченеть сейчас было бы самым настоящим чудом. Плюс, не забывайте, элемент мученичества, а такими темпами я стану мучеником довольно скоро: я, в конце концов, горю заживо, пускай и не за свои убеждения. А вдруг плоть отгорает от кости не так болезненно, когда ты один на всем белом свете веришь в свою правоту?..

Эта мысль возвращает меня к Эндрю.

А оттуда уже рукой подать до Делии.

Вряд ли кто-то умирал от неразделенной любви. Возможно, я буду первым.

Нажав на кнопку звонка, я сжимаю руку Делии.

— Ты точно готова к этому?

— Нет, — отвечает она.

Делия гладит Софи по голове и поправляет воротничок, пока той не надоедает и она сбрасывает с себя ее руку.

— А у этой тети есть дети? — спрашивает Софи.

Делия медлит с ответом.

— Нет.

Элиза Васкез открывает дверь и — не подберу другого слова — буквально выпивает представший перед нею образ Делии. Выпивает залпом. Я вдруг вспоминаю Делию на больничной койке: она только что родила Софи, и весь мир вокруг сжался, и в нем теперь помещаются лишь эти две женщины. Наверное, все матери и дочери когда-то оказывались в таком сжатом мире.

Человек, который знает Делию хуже, чем я, мог бы и не заметить, как она подергивает левой рукой, — нервная привычка, вроде тика.

— Привет, — говорит она. — Я подумала и решила, что мы могли бы попробовать еще раз.

Но Элиза смотрит на Софи, как на привидение. Впрочем, Софи и есть привидение — маленькая девочка, которую Элиза Васкез когда-то потеряла.

— Это Софи, — представляет ее Делия. — А это, Соф…

Не найдя, как заполнить этот пробел, она краснеет и умолкает.

— Можешь называть меня Элиза, — говорит мать Делии и, присев на корточки, улыбается своей внучке.

Блестящие черные волосы Элизы завязаны узлом у затылка, уголки ее глаз и губ испещрены тонкими графиками морщин. Одета она в расшитую пестрыми птицами рубашку и джинсы, расписанные маркером. Мой взгляд выделяет одну строчку: «О дщерь из пепла и мать из крови».