Читаем без скачивания Политическая антропология - Николай Крадин

3. Как на территории бывшего Советского Союза, так и во многих странах бывшего соцлагеря в Европе у власти остались в основном старые коммунистические элиты, вышедшие из прежнего режима. Место русской номенклатуры заняла национальная номенклатура.

4. Несмотря на то, что некоторые атрибуты и процедуры либеральной демократии оказались внедренными в посткоммунистическое общество, бюрократический аппарат, силовые структуры и иные институты прошлого по-прежнему имеют важный вес.

5. В странах бывшего СССР государство продолжает осуществлять произвольный контроль над экономикой.

6. В посткоммунистических обществах национализм заменил коммунизм в качестве господствующей и государственной идеологии.

7. В целом, суммирует Хазанов, социальное пространство для становления гражданского общества в большинстве посткоммунистических стран остается ограниченным (Khazanov 1995: 92-94).

Подводя итоги, Хазанов приходит к выводу, что схема межнациональных отношений в постсоветском пространстве не изменилась. Если для большинства представителей наций нерусской национальности из "братских" республик Советского Союза экономическое процветание и национальное возрождение прямо связывалось с политической независимостью, то вряд ли стоит удивляться тому, что национальное освобождение нерусских частей Советского Союза, по сути, превратилось "в этническое освобождение некоторых групп за счет других". В результате этнические же русские в новых независимых государствах превратились в национальное меньшинство со всеми "прелестями" подобного этносоциального статуса (Khazanov 1995: 56-57, 87-89).

Это подтверждается многочисленными эмпирическими данными. Проиллюстрируем вышесказанное на примере изучения опубликованных выводов социологических опросов. Необходимо иметь в виду, что социологические опросы часто не могут зафиксировать наличие этнического неравенства. Нередко прямая постановка подобного щекотливого вопроса (например: "Предпочитаете ли вы, чтобы руководитель был вашим родственником?" или "Если бы вы были руководителем, то собрали бы вокруг себя своих родственников?") вызывает, как правило, однозначно отрицательный ответ (Смагамбетова 1998: 21). В деликатных случаях люди нередко неосознанно склонны оценивать свои поступки в более положительном контексте, чем это есть на самом деле (вот где простор для антропологов (!) и методов прямого и включенного наблюдения). Однако различные косвенные данные указывают на существование определенной этнической дискриминации.

Так, например, в Казахстане, согласно социологическим опросам, представители титульного этноса гораздо меньше, чем другие национальности, склонны отмечать наличие в своей стране межэтнических противоречий, нарушений прав человека, бюрократических злоупотреблений, дискриминации при выдвижении на руководящие должности. Казахи же чаще полагают, что титульная нация должна иметь определенные преимущества перед другими этносами Казахстана (в образовании, приватизации и т. д.), и, что особенно симптоматично – более 1/3 казахов считают, что эти преимущества должны учитываться при выборах в органы власти (Аренов, Калмыков 1998: 48-51, 53, рис. 2, 4, табл. 5). Интересно также, что казахов, считающих, что они живут удовлетворительно или в достатке, несколько больше, чем представителей других национальностей (Там же: 46).

Очевидно, что это обусловлено наличием мощного традиционного пласта в ментальности (и в том числе в политической культуре) казахов. Практически все респонденты неказахских национальностей почти единодушно фиксируют среди характерных черт казахской этнич-ности – гостеприимство, приверженность традициям и уважение к родственникам (Там же: 56, табл. 8). А что же еще является лучшим примером "приверженности традициям", как не обычай родовой и племенной взаимопомощи и, как частный вариант этого, протекционизм по отношению к родственникам.

Более реально факт этнического неравноправия отражает количество представителей той или иной национальности в различных органах власти. Рассмотрим его на примере того же Казахстана. Этнонациональный состав высшего законодательного органа власти страны на 1990-1993 гг. приблизительно соответствует этнонациональному составу населения республики. Удельный вес представленности титульной нации (так называемый коэффициент Празаускаса (КПр))[25] составляет 1,2. Для русских КПр равен 0,9. В то же время доля русского населения в исполнительных органах власти существенно меньше. На местном уровне КПр для русских уменьшился к 1993-1994 гг. с 1 до 0,7, тогда как КПр для казахов возрос с 1,2 до 1,3. В аппарате кабинета министров число казахов еще больше (КПр для русских – 0,6, КПр для казахов – 1,5). Но еще значительнее диспропорция в аппарате президента Назарбаева (КПр для русских – 0,5, КПр для казахов – 1,7) (Галиев и др. 1994: 43-44, 47-51, 53-55).

Подобное положение дел характерно не только для ныне независимых государств, но и для многоэтничных субъектов Российской Федерации. Почти во всех национальных республиках РФ политическая власть контролируется титульными этносами, даже если они и не составляют большинства численности населения. Так, в Якутии КПр в законодательном органе власти составил 1,8 – для якутов и 0,6 – для русских (Khazanov 1995:177-179). В Татарстане титульная нация преобладает как в административном аппарате, так и в парламенте (соответственно КПр составляет 1,6 и 1,5). В Башкирии КПр равняется соответственно для законодательной (башкиры – 1,9-2,5; татары – 0,5-1; русские – 0,5) и исполнительной (башкиры – 2,7-3; татары – 0,5-0,7; русские – 0,4-0,5) власти (Галлямов 1999: 166-167). Схожая ситуация в Адыгее, где адыгейцев еще меньше, но они практически полностью контролируют структуры власти (Тишков 1997: 120). Подобных примеров можно привести еще достаточно много.

Однако между поведением власти в независимых государствах СНГ и многонациональных субъектах Российской Федерации есть принципиально иная, отчасти зеркальная разница. Титульные элиты бывших республик СССР озабочены укреплением своей власти и полагают, что эта задача может быть разрешена через вытеснение представителей других наций из государственных институтов, навязывание своего языка и культурных ценностей нетитульным этносам. Все это может привести к разрешению межэтнических противоречий только после создания новых наций с синкретичной культурой (вопрос в том – насколько это реально) либо после максимального вытеснения (вплоть до иммиграции) русскоязычных меньшинств.

Национальная элита полиэтничных республик России нередко ведет себя аналогичным образом, что позволяет видеть в происходящих процессах определенную закономерность. В то же время ситуация здесь сложнее. Эти республики не являются самостоятельными государствами, и федеральный центр озабочен развитием националистических тенденций в отдельных регионах страны. Однако политика выплавления единой нации здесь едва ли применима. С одной стороны, центр должен учитывать этнокультурные особенности различных субъектов Федерации. С другой стороны, он не должен забывать о задачах государственной безопасности и бороться против сепаратистских устремлений национальных князьков. Удастся ли правительству и президенту найти общенациональный консенсус, который бы поддерживался всеми гражданами независимо от их этнической принадлежности, – это ключевой вопрос, от которого зависит будущее страны.

Для традиционных обществ в принципе нехарактерна идея дробимости власти. Правитель является единственным носителем сакрального статуса, любые иные институты власти автоматически воспринимаются как подчиненные ему агенты. В случае попыток копирования западной модели разделения властей, как правило, законодательная власть воспринимается как нежелательный, дестабилизирующий и ненужный конкурент не только самим правителем, но и большинством населения. Поэтому нередко во главе нового посттрадиционного государства становится лидер харизматического толка, облеченный почти неограниченными полномочиями, а руководимая им партия превращается в государственную, монопольную.

Хорошо иллюстрируют данную ситуацию, например, практикуемые в ряде африканских государств обновленные формы традиционной клятвы верности. Преданность обещают уже не вождю или королю, а партийному лидеру (не народу, не стране!). Например, в Габоне члены политбюро произносят перед вступлением в должность клятву: "Я клянусь и обязуюсь… быть лояльным и верным генеральному секретарю партии" (Бочаров 1992: 227). В Заире после переворота 1965 г. к власти пришел Мобуту Сесе Секо. Он является главой государства и возглавляет единственную в стране партию (НДР), объединяющую практически все взрослое население страны. В стране существует культ личности Мобуту ("мобутизм") – вождя и отца нации, который выступает в качестве оплота мира и стабильности в стране. "Мобутизм" трансформировался в светскую религию, в число базисных постулатов которой входит обоснование исконности власти Мобуту, соответствие ее традиционным ценностям заирского народа, внешнее подобие президентской власти власти традиционного вождя. Каждый день перед телевизионными новостями идет заставка с портретом Мобуты и со словами: "Заир – одна страна, у Заира одна партия, а у партии один вождь" (Хорос 1996: 32-34).