Читаем без скачивания Очищение - Олег Верещагин

Но на ум лезли деньги с передержкой и недавний спор с Самарцевым…

Романов кашлянул.

– Мы едем, потому что надо помочь людям, – сказал он. Получилось громко, потому что на аллее установилась мгновенная тишина. – Это не повод с экономической, политической, военной, вообще никакой точки зрения, мы сами еще не встали на ноги, со всех точек зрения мы должны сидеть смирно и копить силы. Мы просто едем помочь людям. Таким же, как мы. Только больше напуганным. Больше потерявшим. Не имеющим даже нашей небольшой надежды и уверенности. Когда надежду и уверенность делишь на всех – они растут. Мы поделимся нашими надеждой и уверенностью. И к черту экономику, политику и военное дело. Мы едем помочь людям. Я все сказал.

«Глупый был финал речи», – подумал Романов.

– Слава России! – вдруг крикнул кто-то.

– Слава России! – поддержали несколько голосов вразнобой.

– Слава! Слава России! – закричали по рядам и среди зрителей.

– Слава России!! – Это был уже единый, набравший слитность и силу… не крик. Нет, не крик – боевой клич.

«Кажется, я все-таки все сказал правильно», – удивленно подумал Романов и махнул рукой.

Пятеро горнистов выехали вперед колонн.

Одновременно привстали в стременах, упирая в бедро левые руки и вскидывая к губам короткие горны с черно-желто-белыми полотнищами.

Откинули головы.

Романов прикрыл глаза…

…Наступил нынче час,Когда каждый из насДолжен честно свой выполнить долг!Долг!Долг!!Долг!!!

– пропел в слитном призыве труб почти явственный серебристый мальчишеский альт.

Встав в стременах, Романов взмахнул рукой, отдавая сигнал к началу похода.

Глава 9

Есть у правды сила

Сон о погибшем детстве

Рушится – с тихим звоном…

Магия предсказанья

Прячется между строк

В книге, в которой бьется

Всяк со своим драконом…

Прав ли был твой учитель,

В руку вложив клинок?

Раньше – в другом мире, который был, – Сашка Белов часто мечтал, чтобы с планеты исчезли взрослые. Чтобы не доставали своими глупостями и правилами. Чтобы не мешали жить. Он так думал обо всех, даже о матери, к которой не испытывал никакой особенной привязанности. Ни к ней, ни к дому. Просто там можно было поесть, поспать, поваляться на диване, посидеть за компом… Там было так скучно и серо, а забота матери была такой надоедливой и нелепой, что он за два года сбегал из дома четырежды.

Очень хотелось добраться до Черного моря и посмотреть, какое же оно все-таки? А еще – в этих странствиях он был свободен. Взрослые не капали на мозги.

Когда его с диагнозом «склонность к бродяжничеству» отправили в спецшколу недалеко от Читы, он, может быть, впервые за много-много лет, словно бы опомнившись, завопил: «Мам!» – и рванулся из рук охранников к плачущей женщине в зале. Как к единственной надежде. Как к спасению. В крике была мольба, была извечная вера ребенка в защиту, в надежное заступничество…

Тщетно.

Это был последний раз, когда он видел мать. Последний раз, когда произнес это слово. Потом была спецшкола. Было такое, о чем он даже сейчас не хотел вспоминать, даже по сравнению с окружающим это казалось страшным, слишком страшным.

А потом не стало ничего. Ничего привычного.

Сашка сейчас отдал бы половину своей жизни за то, чтобы вернулся тот мир. Чтобы взрослые опять стали вездесущими над надоедливыми в своей заботе. Потому что… потому что место взрослых занял страх. Постоянный и вездесущий страх передо всем. И не было даже той надежды, которой он жил в спецшколе, – надежды на окончание срока. На возвращение домой…

– Все на сегодня, – сказал Голландец и швырнул щуп на край поля. По его загорелому лицу тут и там стекали струйки пота – от жары и от страха. – Кончай, Саш.

Даньку Лагунова звали Голландцем потому, что почти весь прошлый год – после того, как какие-то бандюки, ворвавшись в квартиру Лагуновых, убили его родителей и младшую грудную сестру (Данька уцелел потому, что был на улице), – он прожил на базе голландского контингента, вторгшегося в Россию где-то то ли в Бийске, то ли в Рубцовске (Сашка раньше даже не слышал про такие города). Когда он прибился к компании и рассказал об этом, то какое-то время все перемигивались и хмыкали «понимающе» – мол, знаем мы этих голландцев, ага, угу… Данька не обращал внимания, пока Фил не назвал его как-то во время ссоры Голландской Подстилкой. Тогда Лагунов рассвирепел и избил Фила так, что тот лежал пластом два дня, и все даже решили, что он умрет. Сашка именно после этого случая думал, что, наверное, что-то такое было. Он не собирался говорить на эту тему, потому что в спецшколе… Нет. Вспоминать было ужасно мерзко и непередаваемо, до стона, стыдно, так какое он имеет право напоминать другому о чем-то подобном?

Потом, когда они с Данькой сдружились – уже по пути сюда, на Дальний Восток, – тот как-то рассказал, что голландцы были обычными молодыми парнями и мужиками. Никакими не извращенцами, и вообще… Усталыми, напуганными, очень хотевшими домой и постоянно говорившими о доме. Никто из них не понимал, что и зачем они делают в России. Они кормили мальчишку, он взамен убирался в казарме и спал на отдельной кровати, дарили разную ерунду, показывали, как обращаться со своим оружием, научили немного своему языку и сами в полушутку учились русскому… И еще Данька признался, что стрелял в своих. В наших, в смысле. В русских. Он ехал в колонне, гарнизон перебазировали, и его взяли с собой – почему нет? А колонну обстреляли, сразу подожгли почти все машины… И он, когда убили башенного стрелка в их БМП, стрелял сам, прикрывая отползающих и бегущих за дома голландских солдат – людей, которые были к нему добры за просто так. И только когда бой окончился, мальчишку вдруг охватил дикий, животный ужас и огненный стыд. Он выбрался из машины и бросился на голландцев с подобранной палкой, что-то крича и рыдая. Его перехватили, кто-то прижал Даньку к себе и говорил на ломаном русском, извинялся, просил прощенья и тоже плакал… Когда Данька пришел в себя, голландцев не было, возле машин возились местные эвакуаторы, а у ног Даньки стоял рюкзак с пайками. Он взял рюкзак на плечи и ушел на восток.

Сашка потом все хотел рассказать об этом Филу и тоже его отлупить, но тут они как раз набрели на деревню и склад. И Фил стал первым из подорвавшихся… Насмерть.

Сашка выдохнул облегченно – руки и ноги перестали дрожать в отходняке. Мальчишки со всего поля волоклись на обочину, где девчонки развели костер. Сашка смерил взглядом серое здание, лопнувшие витки «колючки» и выругался. До здания оставалось метров пятьдесят. За четыре секунды можно пробежать, он до всего этого пробегал в школе.

А прошли они двести пятьдесят. За неделю. Двое пацанов подорвались сразу насмерть, двоим оторвало обе ноги, одному – правую ногу, двоим – правые руки, по кисть и по локоть; из всех них остался жив только тот, без кисти, – он сейчас лежал в деревне. Их оставалось семеро. Половина мужской части их «отряда». И всю эту неделю они жрали грибы, разную траву, мышей и лягушек. И представляли себе, что там, за складскими стенами. В мыслях там громоздились горы, горные хребты банок, пакетов… с едой. Да так и было, это не фантазия. Старый армейский склад так и не вывезли, просто кто-то накидал вокруг него мин. Много и нелепо, отчего все было еще хуже. Разминировать никто не умел, можно было только тыкать щупами-самоделками и высокими ветками обозначать нашаренную безопасную тропку. И все равно – мины были разные, в том числе какие-то хитрые, которые взрывались от шагов рядом, от тепла тела… Сашка по ночам думал, что, попадись ему этот минер, он бы… он бы… не находилось мыслей о том, что Сашка с ним сделал бы.

Про склад им рассказали в деревне. Она стояла пустая давно, но сейчас там жило два десятка полускелетиков – мелких из какого-то детского дома. Они тут и перезимовали, оказывается. Сюда их привели две воспитательницы. Одна – сумасшедшая, но добрая и продолжавшая умело выполнять свои обязанности – оставалась с ними до сих пор. Вторую – свою подругу – она убила этой ужасной зимой, когда та съела маленькую девочку и предложила этой, которая еще жила сейчас, и дальше питаться детьми. Зимой от голода умерло не меньше десятка детей, а весной двое мальчиков постарше полезли на тот склад. Вернулся один – без ног, он приполз, истекая кровью, притащил рюкзак с консервами, и его рот был измазан тоже кровью и шоколадом… Его вырвало кровью, консервированной колбасой и шоколадом, он сказал: «Там… много… еды…», обнял женщину за шею и умер… Потом пошли еще двое – две девочки. И подорвались насмерть. Воспитательница запретила ходить. Именно тогда она и сошла с ума – глядя, как дети собираются на кромке поля и сидят там часами, разговаривая о еде. Она бы сама пошла к складу – но дети без нее умрут…Так она рассказала пришедшим в деревню откуда-то с запада мальчишкам и девчонкам. И Данька ответил: «Будем разминировать поле». И выругался матом. Сашка не стал бы, может, рисковать так за незнакомых мелких – сколько их поумирало у него на глазах за этот год… Но они сами подыхали с голоду. А если они дойдут до склада, то смешно будет жмотничать.