Читаем без скачивания Улисс - Джеймс Джойс

Дверь затворилась.

– Это тот пархатый! – воскликнул Бык Маллиган.

Резво вскочив, он подобрал карточку.

– Как там его? Ицка Мойше{699}? Блум.

И тут же затараторил:

– Иегова, сборщик крайней плоти, больше не существует. Я этого встретил в музее, когда зашел туда поклониться пенорожденной Афродите. Греческие уста, что никогда не изогнулись в молитве. Мы каждый день должны ей воздавать честь. «О, жизни жизнь, твои уста воспламеняют»{700}.

Неожиданно он обернулся к Стивену.

– Он знает тебя. И знает твоего старикана. Ого, я опасаюсь, что он погречистей самих греков{701}. Глаза его, бледного галилеянина, были так и прикованы к ее нижней ложбинке. Венера Каллипига. О, гром сих чресл! «Фавн преследует дев, те же укрыться спешат».

– Мы бы хотели послушать дальше, – решил Джон Эглинтон с одобрения мистера Супера. – Нас заинтересовала миссис Ш. Раньше мы о ней думали (если когда-нибудь приходилось) как об этакой верной Гризельде{702}, о Пенелопе у очага.

– Антисфен, ученик Горгия, – начал Стивен, – отнял пальму первенства в красоте у племенной матки Кюриоса Менелая, аргивянки Елены, у этой троянской кобылы, в которой квартировал целый полк героев, – и передал ее скромной Пенелопе. Он прожил в Лондоне двадцать лет, и были времена, когда он получал жалованья не меньше, чем лорд-канцлер Ирландии. Жил он богато. Его искусство, которое Уитмен назвал искусством феодализма{703}, скорее уж было искусством пресыщения. Паштеты, зеленые кубки с хересом, соусы на меду, варенье из розовых лепестков, марципаны, голуби, начиненные крыжовником, засахаренные коренья. Когда явились арестовать сэра Уолтера Рэли{704}, на нем был наряд в полмиллиона франков и, в том числе, корсет по последней моде. Ростовщица Элиза Тюдор{705} роскошью своего белья могла бы поспорить с царицей Савской. Двадцать лет он порхал между супружеским ложем с его чистыми радостями и блудодейною любовью с ее порочными наслаждениями. Вы знаете эту историю Маннингема{706} про то, как одна мещаночка, увидев Дика Бербеджа в «Ричарде Третьем», позвала его погреться к себе в постель, а Шекспир подслушал и, не делая много шума из ничего, прямиком взял корову за рога. Тут Бербедж является, устраивает стук у врат{707}, а Шекспир и отвечает ему из-под одеял мужа-рогоносца: Вильгельм Завоеватель царствует прежде Ричарда Третьего. И милая резвушка миссис Фиттон оседлай и воскликни: О!{708} и его нежная птичка, леди Пенелопа Рич{709}, и холеная светская дама годится актеру, и девки с набережной, пенни за раз.

Кур-ля-Рен. Encore vingt sous. Nous ferons de petites cochonneries. Minette? Tu veux?[114]

– Сливки высшего света. И мамаша сэра Вильяма Дэвенанта{710} из Оксфорда, у которой для каждого самца чарка винца.

Бык Маллиган, подняв глаза к небу, молитвенно возгласил:

– О, блаженная Маргарита Мария Ксамцускок{711}!

– И дочь Генриха-шестиженца{712} и прочие подруги из ближних поместий{713}, коих воспел благородный поэт Лаун-Теннисон. Но как вы думаете, что делала все эти двадцать лет бедная Пенелопа в Стратфорде за ромбиками оконных переплетов?

Действуй, действуй{714}. Содеянное. Вот он, седеющий шатен, прогуливается в розарии ботаника Джерарда{715} на Феттер-лейн. Колокольчик, что голубей ее жилок{716}. Фиалка нежнее ресниц Юноны{717}. Прогуливается. Всего одна жизнь нам дана. Одно тело. Действуй. Но только действуй. Невдалеке – грязь, пахучий дух похоти, руки лапают белизну.

Бык Маллиган с силою хлопнул по столу Джона Эглинтона.

– Так вы на кого думаете? – спросил он с нажимом.

– Допустим, он – брошенный любовник в сонетах. Брошенный один раз, потом другой. Однако придворная вертихвостка его бросила ради лорда, ради его бесценнаямоялюбовь{718}.

Любовь, которая назвать себя не смеет.

– Вы хотите сказать, – вставил Джон бурбон Эглинтон, – что он, как истый англичанин, питал слабость к лордам{719}.

У старых стен мелькают молнией юркие ящерицы. В Шарантоне я наблюдал за ними.

– Похоже, что так, – отвечал Стивен, – коль скоро он готов оказать и ему и всем другим и любому невспаханному одинокому лону{720} ту святую услугу, какую конюх оказывает жеребцу. Быть может, он, совсем как Сократ, имел не только строптивую жену, но и мать-повитуху. Но та-то строптивая вертихвостка не нарушала супружеского обета. Две мысли терзают призрака: нарушенный обет и тупоголовый мужлан, ставший ее избранником, брат покойного супруга. У милой Энн, я уверен, была горячая кровь. Соблазнившая один раз соблазнит и в другой.

Стивен резко повернулся на стуле.

– Бремя доказательства не на мне, на вас, – произнес он, нахмурив брови. – Если вы отрицаете, что в пятой сцене «Гамлета» он заклеймил ее бесчестьем, – тогда объясните мне, почему о ней нет ни единого упоминания за все тридцать четыре года, с того дня, когда она вышла за него, и до того, когда она его схоронила. Всем этим женщинам довелось проводить в могилу своих мужчин: Мэри – своего благоверного Джона{721}, Энн – бедного дорогого Вилли, когда тот вернулся к ней умирать, в ярости, что ему первому, Джоан – четырех братьев, Джудит – мужа и всех сыновей, Сьюзен – тоже мужа, а дочка Сьюзен, Элизабет, если выразиться словами дедушки, вышла за второго{722}, убравши первого на тот свет. О да, упоминание есть. В те годы, когда он вел широкую жизнь в королевском Лондоне, ей, чтобы заплатить долг, пришлось занять сорок шиллингов у пастуха{723} своего отца. Теперь объясните все это. А заодно объясните и ту лебединую песнь, в которой он представил ее потомкам.

Он обозрел их молчание.

На это Эглинтон:

Так вы о завещанье.{724}Юристы, кажется, его уж разъяснили.Ей, как обычно, дали вдовью часть.Все по законам. В них он был знаток,Как говорят нам судьи.А Сатана в ответ ему,Насмешник:И потому ни слова нет о нейВ наброске первом, но зато там естьПодарки и для внучки, и для дочек,И для сестры, и для друзей старинныхИ в Стратфорде, и в Лондоне.И потому, когда он все ж включил(Сдается мне, отнюдь не добровольно)Кой-что и ей, то он ей завещалСвою, притом не лучшую,Кровать.{725}Punkt[115]ЗавещалЕйкроватьВторосортВтороватьКровещал.

Тпру!

– В те времена у прелестных поселян бывало негусто движимого имущества, – заметил Джон Эглинтон, – как, впрочем, и ныне, если верить нашим пьесам из сельской жизни.

– Он был богатым землевладельцем, – возразил Стивен. – Он имел собственный герб, земельные угодья в Стратфорде, дом в Ирландском подворье. Он был пайщиком в финансовых предприятиях, занимался податными делами, мог повлиять на проведение закона в парламенте. И почему он не оставил ей лучшую свою кровать, если он ей желал мирно прохрапеть остаток своих ночей?

– Были, наверное, две кровати, одна получше, а другая – так, второй сорт, – подал тонкую догадку мистер Второсорт Супер.

– Separatio a mensa et a thalamo[116]{726}, – суперсострил Бык Маллиган и повлек улыбание.

– У древних упоминаются знаменитые постели. Сейчас попробую вспомнить, – наморщил лоб Второсорт Эглинтон, улыбаясь постельно.

– У древних упоминается{727}, – перебил его Стивен, – что Стагирит, школьник-шалопай и лысый мудрец язычников, умирая в изгнании, отпустил на волю и одарил своих рабов, воздал почести предкам и завещал, чтобы его схоронили подле останков его покойной жены. Друзей же он просил позаботиться о своей давней любовнице (вспомним тут новую Герпиллис, Нелл Гвинн) и позволить ей жить на его вилле.

– А вы тоже считаете, что он умер так? – спросил мистер Супер слегка озабоченно. – Я имею в виду…

– Он умер, упившись в стельку{728}, – закрыл вопрос Бык Маллиган. – Кварта эля – королевское блюдо{729}. Нет, вот я лучше расскажу вам, что изрек Доуден{730}!

– А что? – вопросил Суперэглинтон.

Вильям Шекспир и К°{731}, акционерное общество. Общедоступный Вильям. Об условиях справляться: Э. Доуден, Хайфилд-хаус…

– Бесподобно! – вздохнул с восхищением Бык Маллиган. – Я у него спросил, что он думает насчет обвинения в педерастии, взводимого на поэта. А он воздел кверху руки и отвечает: Мы можем единственно лишь сказать, что в те времена жизнь била ключом{732}. Бесподобно!

Извращенец.

– Чувство прекрасного совлекает нас с путей праведных, – сказал грустнопрекрасный Супер угловатому Углинтону.

А непреклонный Джон отвечал сурово:

– Смысл этих слов нам может разъяснить доктор{733}. Невозможно, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Тако глаголеши? Неужели они будут оспаривать у нас, у меня пальму первенства в красоте?

– А также и чувство собственности, – заметил Стивен. – Шейлока он извлек из собственных необъятных карманов. Сын ростовщика и торговца солодом, он и сам был ростовщик и торговец зерном, попридержавший десять мер зерна во время голодных бунтов. Те самые личности разных исповеданий, о которых говорит Четтл{734} Фальстаф и которые засвидетельствовали его безупречность в делах, – они все были, без сомнения, его должники. Он подал в суд{735} на одного из своих собратьев-актеров за несколько мешков солода и взыскивал людского мяса фунт{736} в проценты за всякую занятую деньгу. А как бы еще конюх и помощник суфлера – смотри у Обри{737} – так быстро разбогател? Что бы ни делалось, он со всего имел свой навар. В Шейлоке слышны отзвуки той травли евреев, что разыгралась после того, как Лопеса{738}, лекаря королевы, повесили и четвертовали, а его еврейское сердце, кстати, вырвали из груди, пока пархатый еще дышал; в «Гамлете» и «Макбете» – отзвуки восшествия на престол шотландского философуса{739}, любившего поджаривать ведьм. В «Бесплодных усилиях любви» он потешается над гибелью Великой Армады. Помпезные его хроники плывут на гребне восторгов в духе Мафекинга{740}. Судят ли иезуитов{741} из Уорикшира – тут же привратник поносит теорию двусмысленности. Вернулся ли «Отважный мореход»{742} с Бермудских островов – пишется тут же пьеса, что восхитила Ренана, и в ней – Пэтси Калибан, наш американский кузен. Слащавые сонеты явились вслед за сонетами Сидни. А что до феи Элизабет, или же рыжей Бесс{743}, разгульной девы, вдохновившей «Виндзорских насмешниц», то уж пускай какой-нибудь герр из Неметчины всю жизнь раскапывает глубинные смыслы на дне корзины с грязным бельем.