Читаем без скачивания Момент - Дуглас Кеннеди

— Спасибо тебе, — сказала она.

— И тебе спасибо.

— За что?

— За то, что ты такая, какая есть.

— Но ты еще толком не знаешь меня, Томас. Вдруг я окажусь невыносимой, ворчуньей, стервой…

— Не пытайся купить меня своими достоинствами.

— Пожалуйста, смеши меня, когда я бываю слишком серьезной и мрачной.

— С удовольствием.

— И не убегай от меня.

— Я никогда этого не сделаю.

— Но ведь в прошлом у тебя это было?

— Признаюсь, грешен. Но, если честно — а я впервые говорю это, — я всегда искал предлог, чтобы остановиться.

— Мы с тобой сумасшедшие.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что говорим друг другу все эти возвышенные слова… после единственной ночи вместе.

— Так это же здорово.

— Ты действительно никогда не испытывал ничего подобного?

— Никогда. А ты?

— Я была замужем. Но это было… совсем не то. Не то, что я чувствую сейчас. А что я чувствую сейчас? Безумие. Восхитительное безумие.

— В этом безумии нет ничего плохого.

— Пока оно длится.

— Оно и будет длиться всю жизнь, любимая.

Уже перед заходом солнца мы вместе приняли душ — долго стояли под струящимся водопадом, чувственно и медленно лаская друг друга душистой мыльной пеной, ни на секунду не прерывая поцелуев. Потом мы вытерлись полотенцами, оделись и уютно устроились на диване с первой бутылкой «Пино Гриджио» и сигаретами. Петра просмотрела мою коллекцию из пары десятков пластинок, которые я купил с момента переезда.

— Значит, ты любишь джаз пятидесятых. И квартеты Бетховена. И Бартока. И Баха в фортепианном исполнении. А еще много Брамса — стало быть, в тебе есть меланхолическая жилка. И два альбома Фрэнка Заппы — чтобы доказать, что ты все-таки живешь в восьмидесятых. Но больше никакой новой музыки. Ни «Клэш», ни «Секс Пистоле», ни «Полис», ни «Токингхедс»…

— Все они мне нравятся.

— А я их просто обожаю, поскольку открыла их для себя только в прошлом году. Но я не критикую твой вкус. Просто все это слегка… рафинированное. Выбор нью-йоркского интеллектуала. Я бы хотела посмотреть Нью-Йорк.

— Это легко устроить.

— Теперь моя очередь забегать вперед. Мне бы следовало быть более сдержанной, холодноватой. Так учила мама, когда меня потянуло к мальчикам. Не показывай виду, скрывай свой интерес. Всегда держи дистанцию и прикидывайся скромницей.

— И что ты?

— Я пыталась… но у меня так плохо получалось, ужас. Я не люблю игру. И мне не нравится быть скромницей. Это не я. Впрочем, и секс-бомбой я никогда себя не ощущала. До сегодняшнего дня. Но мы отклонились от другой темы — «ты».

— Почему бы тебе не выбрать какую-нибудь пластинку? — предложил я.

— Хорошо, пусть будет Брамс. «Трио для кларнета». Но ты должен продолжить рассказ о своем отце.

Она достала пластинку — запись старого доброго Бенни Гудмена — и поставила ее на проигрыватель, старомодный ящик «Виктрола». Я купил его на соседней барахолке за пятнадцать марок, получив в подарок от хозяина аж две запасные иголки.

— Впечатляет, — сказала Петра.

— Что именно?

— Что у тебя нет навороченной стереосистемы.

— Я бы не возражал против нее. Но поскольку мой бюджет не позволяет…

— А та книга, которую ты пишешь… О чем она будет?

— Думаю, о Берлине. Но точно смогу сказать, только когда возьмусь за нее. А этого не произойдет, пока…

— …пока ты не уедешь из Берлина?

Петра опустила пластинку на длинный штырь, который мог бы вместить сразу штуки четыре. Потом нажала на рычаг, пластинка смачно плюхнулась на диск вертушки, и тонарм, автоматически вставший у края, опустился в ближайшую канавку. После вступительного шуршания грянули мрачные аккорды Брамса.

— Я не собираюсь уезжать из Берлина, — сказал я.

— Извини… я не хотела тебя грузить.

— Я мог бы покинуть сейчас Берлин только при условии, что ты поедешь со мной.

Она наклонилась и поцеловала меня:

— Мне нравится, что ты можешь принять такое решение после дня знакомства.

— Я знал это сразу, как только увидел тебя.

— И я тоже… хотя страшно испугалась этого. Перспектива счастья… она может внушить страх. Ты читал Грэма Грина?

— Думаю, что каждый, кто путешествует и пишет об этом, любит Грэма Грина.

— В прошлом году я прочитала его «Суть дела», и меня так поразила одна фраза, я даже подчеркнула ее три раза:

«Он испытывал чувство привязанности к несчастью, ощущая себя в нем на своем месте».

— Чертовски здорово сказано, вот почему Грэм Грин — это Грэм Грин. В каком-то смысле это относится к моим родителям. И что было, когда ты прочитала это?

— Я подумала: выберусь ли я когда-нибудь из этой нескончаемой тоски?

— Это было до или после того, как ты сбежала на Запад?

— Незадолго до этого. Но…

Слова повисли в воздухе, и это означало, что мы подошли к опасной черте, переступить которую она была не готова. Пока. Я обнял ее и сказал:

— Твое место уже не там.

Мы вместе готовили ужин — колдовали над соусом для спагетти, спорили, сколько добавить зубчиков чеснока (я настаивал на пяти, Петра была уверена, что и двух будет много), зато по анчоусам разногласий не возникло — мы были единодушны в том, что они придадут соусу и пикантность, и остроту. Я предложил сбегать в итальянскую бакалейную лавку за багетом, но Петра сказала:

— Сегодня вечером я не хочу с тобой расставаться даже на пять минут. Не беспокойся, я не всегда буду такой липучкой. А сейчас позволь мне этот маленький каприз…

— Конечно, — сказал я, а сам подумал, что, возможно, в ее прошлой жизни был мужчина, который однажды вышел за пачкой сигарет и уже никогда не вернулся.

Соус удался на славу. Пока в большой кастрюле варилась паста, а Петра натирала пармезан, я зажег свечи, откупорил вторую бутылку вина и погасил общий свет. И да, все эти мелочи домашнего уюта — ее силуэт на фоне зажженных свечей, когда она несла сыр к столу; разговоры о том, какая текстура должна быть у пасты al dente; и (самое захватывающее зрелище) бумажные салфетки, которые Петра искусно выложила в форме оригами, — навсегда врезались в мою память, и я до сих пор вижу их так отчетливо, будто все это было вчера. Наверное, счастье так устроено, что ни одно его мгновение не забывается.

— Ты, оказывается, рукодельница, — сказал я, когда Петра соорудила двух оригинальных многокрылых птиц из самых обычных бумажных полотенец.

— Это мое маленькое хобби, оригами. Что-то вроде тайной страсти, которая открылась во мне года четыре назад, когда я работала в издательстве в Восточном Берлине и случайно, среди отказных рукописей, нашла книжку по оригами. Она была опубликована в Бундесрепублик и называлась «Оригами своими руками»; какой-то редактор отверг ее, усомнившись в том, что она пройдет тест на идеологическую чистоту. Я унесла ее домой и несколько недель изучала. Дефицита бумаги в ГДР никогда не было, и я практиковалась на газетах «Нойес Дойчланд». У нас было так мало милых вещиц — гэдээровская эстетика не располагала к красоте, — и для меня оригами стали попыткой раскрасить жизнь маленькими художественными произведениями из бытовых материалов. Я так преуспела в этом, что Юрген даже настоял на организации частной выставки в нашей квартире в Пренцлауэр-Берге. На выставке побывало человек пятьдесят, и все мои «скульптуры» были раскуплены. Конечно, цены мы устанавливали символические — четыре-пять, а то и меньше одной дойчемарки за изделие. Но эта экспозиция значила для меня очень многое. Мы ведь вращались среди писателей, художников, и вот наконец, я своими руками создала что-то по-настоящему оригинальное, и это было оценено моим окружением. А теперь я, должно быть, единственный человек в Кройцберге, кто может превратить обычную салфетку в японскую версию лебедя. Скажу честно, многие мои друзья из Пренцлауэр-Берга открыли в себе самые причудливые таланты из-за серости тамошней жизни. Я была знакома с лучшим художником-абстракционистом Восточного Берлина, Вольфгангом Фридрихом, который стал великим специалистом по унитазам.

Все началось с того, что у него в квартире сломалась канализация. Так и не дождавшись государственного водопроводчика, он разобрал свою систему, выяснил, как она работает, и сам все починил. После этого пошел слух, что Вольфганг — мастер по ремонту туалетов. Повалили заказы, у него было до тридцати вызовов в неделю, и за каждый он брал по пять дойчемарок. Короче, за неделю он зарабатывал сто пятьдесят марок — столько же платили мне за месяц как переводчику. Разумеется, я никогда не завидовала его заработкам. Пять марок — это скромная плата за починку унитаза, а Вольфганг мог прийти по вызову в течение часа. В конце концов, как и следовало ожидать, на него все-таки донесли, и он был вынужден прекратить свое «незаконное обогащение». Но парень — помимо того, что считался Де Кунингом Восточного Берлина, — действительно был классным сантехником.