Читаем без скачивания Преступления страсти. Коварство (новеллы) - Елена Арсеньева

Смиренное молчание и послушание Самсона сначала приводило их в восторг, а потом наскучило. На него перестали обращать внимание. Гости вернулись к пированию.

Тогда Самсон почувствовал, что час его настал, и сказал отроку, который водил его за руку:

– Я устал стоять, подведи меня к столбам, на которых утвержден дом, чтобы прислониться к ним.

Отрок так и сделал.

Взялся Самсон обеими руками за колонны и воззвал к Господу:

– Господи Боже! Вспомни меня и укрепи меня только теперь, о Боже, чтобы мне в один раз отмстить филистимлянам за два глаза мои.

И, напрягшись, сдвинул Самсон с места два средних столба, на которых утвержден был дом, упершись в них, в один правою рукою своею, а в другой левою. Все зашаталось вокруг… послышались испуганные крики… Но, перекрывая их, зазвучал голос Самсона:

– Умри, душа моя, с филистимлянами!

Вслед за тем он уперся полною силою – и повалил колонны. Рухнули они, рухнула крыша, обвалились стены, погребая под развалинами всех, кто находился во дворце.

Все погибли. Рассказывают, умерших, которых умертвил Самсон при смерти своей, было более, нежели тех, кого умертвил он за всю жизнь свою.

Не скоро разобрали завалы и вытащили трупы… А когда сделали это, пришли в Газу иудеи – братья Самсона, родичи его, забрали тело героя и отнесли в некое место между Цорою и Естаолом, где был погост и где уже несколько лет лежал во гробе Маной, отец Самсона. В той могиле и похоронили богатыря.

Вот так погиб Самсон, спаситель Израиля от филистимлян. Человек, наделенный великой силой – и великим неумением с нею обращаться. Богу понадобилось дать ему суровый урок, чтобы вразумить.

Но какие бы высшие цели ни ставил перед собой Господь, все же предательство любимой – это слишком жестокое средство, чтобы заставить человека одуматься и исполнить наконец свое предназначение!

Тем более что неизвестно вообще, одумался Самсон или нет. Ведь он просил у Бога помощи не в отмщении угнетателям его народа, а в отмщении «за два глаза мои»…

Он был всего лишь человеком. Да, всего лишь человеком, который, очень может быть, так и не понял, зачем однажды его матери явился некто в светлых одеяниях, окруженный нимбом золотистой пыли.

Сбывшееся проклятье

(Михаил Скопин-Шуйский, Россия)

Князь Михайла смотрел на жену, которая припала головой к его ногам, сдавленно рыдая, – и понимал, что ее слезы были не слезами жалости, а слезами прощания. Он умирал и знал, что умирает. Немилосердная боль, которая начала его терзать вскоре после того, как он осушил чарку вина, принятую из рук дорогой тетушки и кумы Катерины Григорьевны, наконец-то утихла.

Он осторожно облизал губы… Даже притронуться к ним было мучительно, так искусал он их в приступах жесточайшего страдания, искусал, чтобы сдержать крики. Князь боялся еще больше испугать мать и жену, которые и так почти лишились от страха рассудка, когда его принесли полуживого из дома Воротынских, с веселого крестильного пира. Он стыдился сам себя – герой Москвы, освободивший ее от поляков (он-то знал, что, кабы не шведское войско, ничего не получилось бы… да и со шведами ничего не получилось бы, кабы не ушли поляки сами из Тушина, вдребезги переругавшись друг с другом… он-то знал, но никому не собирался объяснять, а теперь это и вовсе казалось неважным), любимец народный и, очень возможно, преемник государя Василия Шуйского на царстве (доброхоты доносили, что народ на старика царя, неудачника, ввергшего державу в пучину Смутного времени, войн, разора, голода, очень ропщет, а вот на тридцатилетнего синеглазого красавца, государева племянника, удачливого полководца, глядит с обожанием и надеждой). Он стыдился себя – боль превратила его в сущую развалину, тихо стенающую, скручиваемую судорогами и бьющуюся в приступах страха.

Да, ему было не только больно, но и страшно! Страшно – с тех самых пор, как он увидел на крепостной стене Дмитрова женщину с растрепанными волосами, похожую на ведьму. Раньше она казалась князю Михайле самой красивой из всех красавиц земных, а в тот момент, еще сильнее исхудавшая (хотя куда еще худать-то, и так весу не более, чем в птице-синице!), обветренная, в обтрепанной одежде, мало напоминала ту надменную, осыпанную драгоценностями панну, какой когда-то въехала в коленопреклоненную Москву, чтобы сделаться ее царицей. Только глаза, эти серые неистовые глаза… Только голос, тот же голос, который когда-то заливался серебристым смехом… Но тогда он страшно и гулко выкрикнул со стены проклятие, которое теперь сбывалось.

О, как подступила к нутру боль! Ледяной пот оросил бледное чело умирающего.

Жена почувствовала, как он задрожал, и вскинулась.

– Попа… позови мне попа… – еле слышно выдохнул князь Михайла.

Священник, отец Леонтий, уже несколько часов подремывал в дальней горнице. Слух о том, что умирает герой Скопин-Шуйский, всколыхнул округу. Толпы рыдающего народа клубились вокруг его дома в Александровской слободе, и такие же толпы, только разъяренные, клубились в Москве около дома князя Дмитрия Шуйского. Слух о том, что княгиня Катерина Григорьевна подлила в кубок, который она поднесла Скопину-Шуйскому, яду, разнесся по Москве со скоростью пожара, каковому случалось мгновенно выжечь полгорода. Сразу вспомнили, чья она дочь – Малюты Скуратова отродье, Григория Бельского, известного своей незабываемой жестокостью! Шуйские сидели запершись, уже даже не высовывались на высокое крыльцо и не пытались выкрикивать оправдания, которые сначала были негодующими, а потом стали просто жалобными. Сам царь послал к ним стражников для охраны, но если возмущенная толпа все же ринется на штурм, алебардщики разбегутся, надежды на них никакой.

Впрочем, сейчас мысли отца Леонтия были вовсе не о затаившихся, перепуганных Шуйских. Он смотрел в почерневшее лицо князя Михайлы и понимал, что мгновения его молодой жизни сочтены. Какие же прегрешения может вспомнить человек, снискавший любовь народную, всеобщее преклонение?

– Сыне, – ласково проговорил священник, – на пороге смерти вспомни: милосерд наш Господь. Милосерд и всеведущ. И если тяжко тебе говорить, ты смолчи. Ведь Творцу нашему небесному и без исповеди твоей все ведомо.

– Я знаю, – прошептал умирающий. – Но я должен сказать.

Губы его шевелились почти беззвучно. Он толком не понимал, что мелькает перед его внутренним взором…

Березовые леса… белоствольные березовые леса, через которые мчалась повозка, которую он сопровождал из Выксунского монастыря в Москву… В повозке сидела женщина в черном – испуганная, встревоженная, измученная, преждевременно состарившаяся. Это была инокиня Марфа, бывшая царица Мария Федоровна, из рода Нагих, жена покойного государя Ивана Васильевича, мать царевича Димитрия, убиенного в Угличе по приказу Бориса Годунова, метившего на престол русский.