Читаем без скачивания Вьюжной ночью - Василий Еловских

— Ясно! — улыбнулся Фоминых. — Все ясно. Раздевайтесь, радисты.

Он снял с комода и положил на стол деревянный ящик, похожий на маленький чемодан, покопался внутри его, то и дело поправляя очки, похмыкал и, весело сказав: «Стой, не двигайся», — приложил к Санькиному уху черный наушник. Санька никогда не видел наушников и сперва не понял, что от него хотят, даже отстранился чуть-чуть. Колька, глянув на дружка, произнес что-то нечленораздельное. Фоминых погрозил Кольке длинным пальцем:

— Тихо!

Всю жизнь будет Санька помнить эти минуты! Произошло чудо: он услышал в наушнике музыку — играл оркестр русских народных инструментов. И пуще всех заливалась балалайка. Уж так она заливалась, так заливалась! Никогда не слыхал Санька такой расчудесной балалайки. Ух как пела она! Да и весь оркестр. Это было так необычно, так чудесно, что Санька тихо засмеялся.

Фоминых приложил наушник к Колькиному уху, и Колька вытаращил глаза. Чему-либо удивляясь, он всякий раз смешно таращил глаза.

Чудной человек дядя Митя: Санька с Колькой радуются, слушая радио, а он глядит на них и тоже радуется.

Потом какой-то мужчина напористо пел: «Налей, налей бокалы полней!..» Про ерунду какую поет, надо же! Прямо-таки требует, чтоб налили побольше! И никак не хочет признаваться, что уже налакался как зюзя. А голос красивый.

Санька с Колькой только однажды слышали такую чудесную музыку и такой голос. Это было в первомайский праздник. Вечером. В доме директора завода играл граммофон. А они слушали, затаившись под окошком, как воришки.

— Дядь Мить, ты сам это сделал? — спросил Санька.

— Сам.

— На заводе?

— Почему на заводе? На заводе я другими делами занят.

— А как делал?

— Ну, это длинный разговор. Сделал, в общем.

— А вот это тоже сам делал? — Санька ткнул пальцем в нутро приемника, ничем не прикрытое.

— Ты не шибко тычь, а то может током ударить. Да разве такие лампочки дома сделаешь! Ну и глупый же ты.

Насчет «глупого» шутливо сказал. Но все же сказал. Что-то частенько его дураком называют или намекают на то, что он дурак, и это вносит в Санькину душу некоторую неуверенность, смутные, горькие сомнения: а может, он и в самом деле того… И, хотя люди говорят, будто дуракам легко живется, в действительности им живется, наверное, хуже, труднее. И ему надо быть настороже, чтобы как-нибудь не выказать своей дурости. Лишь много лет спустя поймет он немудрую истину: если мальчишка сомневается в своем уме, хочет быть умнее, то он не совсем уж глуп.

— Ты где это весь день пропадал, а? — продолжала бабка. — Жду, жду, все жданки вышли. Отец те че наказывал?

— Снег велел убрать.

— Во-во!

— Щас поем и уберу.

— А ишо че велел?

— Да ничего больше.

— Не помнишь?

— Нет.

— Забыл?

— Да ничего не забыл.

— А что ты у амбара оставил?

— А!..

Третьего дня Санька неудачно прыгнул с трамплина, упал, ушибся и сломал лыжную палку. Вчера утром он сделал новую палку, оставив возле амбара кучу щепок.

— Эх! Всыпать те мало. — Это было сказано уже совсем добродушно, даже с желанием подзадорить внука.

— Баб, а баб! А мы с Колькой радиво слушали. Слыхала о радиве?

— Ну!

Судя по всему, слыхала, потому что этот вопрос не удивил и не озадачил ее.

— И куда же вас носило?

Спрашивает слегка насмешливо.

Санька рассказал.

— Делать вам неча, — засмеялась бабка. — От и шатаитися день-деньской.

Ее смех обидел Саньку.

— Ты какая-то, не знаю какая. В общем, темная.

— А ты светлый. Наскрозь просвечивашь.

— Вот скажи, слыхала ты, к примеру, о тракторах? Что молчишь? Я вот щас тебе покажу. — Санька раскрыл книжку на той странице, где был снимок трактора. — О, гляди!

Бабка поглядела. Похмыкала.

— Он сам ездит или как?

— Сам, конечно.

— А из чего он сделан-то?

— Как из чего? Из металла.

— Весь?

— Весь.

— Так ить тяжелюшшай, поди. Завязнет на пашне-то.

— Не завязнет.

— Изомнет все к лешему.

— Ну что ты такое говоришь?

— Исковеркат только. Че-то там после вашего трактара вырастет.

Бабке нравилось спорить с Санькой, подзуживать его. Это была своеобразная игра. Бабка, хоть и старая, а временами, ну как маленькая.

— А о еропланах слыхала?

— А че это такое?

Чувствовалось, однако, что бабка слыхала и о «еропланах».

— Не блезирничай давай. Скоро все будем летать на этих еропланах. Оп-па — и на месте, в Москве где-нибудь.

— Ну уж тока не я, — усмехнулась бабка. — Тут уж извини-подвинься. Бузнешься оттудов, дак и костей не соберут.

— Вот и видно, что ты такая…

— Не просвечиваю.

Ему шибко хотелось чем-нибудь поразить бабку, чтобы она взаправду удивилась, а не понарошку, но он ничего не придумал и начал рассказывать о городских квартирах, где вода прямо на кухню течет, по трубам, — об этом говорила молодая учительница, летом переехавшая в Боктанку из города.

Бабка хоть бы ухом повела. Никакого впечатления.

— И печей там нету. Вместо их тоже трубы какие-то. А в трубах — горячая вода. И — тепло, говорят.

— А где они горячу-то воду берут, если печек нетука?

— А сама по всему городу течет. Где-то подогревают ее.

— А как течет?

— Я ж говорю, по трубам.

— А кто ее гонит по трубам-то?

Санька и сам не знал, кто гонит, но признаваться не хотелось.

— В реке же течет.

Это объяснение, видать, удовлетворило бабку, и она замолчала.

— И нужники прямо в квартирах.

О теплых нужниках бабке Лизе рассказывала кума, когда они с ней осенью ходили за клюквой к болотам, путь был дальний — верст восемь-десять надо отмахать, — и по дороге о чем только не болтали. Но она тогда не поверила куме, хотя и промолчала. А если уж и в школе о том же говорят…

— В фатерах-то, поди, хоть нос затыкай. Да рази можно в доме сортир делать? Срама какая!

Это было сказано уже вполне искренне, без игры.

Бабка — известная в округе чистюля, занавески и утирки у нее белешеньки, половицы, стекла в окошках и посуда так и поблескивают. Она и внука без конца муштрует: разбросал одежду, замарал рубаху, не так почистил сапоги…

Помолчала, думая о чем-то, потом сказала как бы про себя:

— Весь белый свет перевернулся. Ох-хо-хо!..

За окном начало синеть — вечерело; на улице сугробы, могилки на кладбище завалило снегом и все сровняло; ветер раскачивает кроны сосен, за двойными рамами не слышно их шума, но Санька представляет себе, как они сейчас густо и тревожно шумят, и ему кажется, что бабушкин дом где-то далеко-далеко, в тайге.

Санька растопил железянку, длинная железная труба завыла, запотрескивала. Бабка положила на печку ломтики картошки и сказала:

— А что б ты ишо хотел поесть?

— Блинов бы. Иль заварихи.

— Ну че буровишь-то? Не буду же я большу печь топить. Возьми вон груздей соленых. Или огурчиков. Квашеной капусты можно принести, если хочешь. Паренки ишо есть.

— У меня от паренок брюхо болит.

— Выдумываешь ты все.

— Ничего не выдумываю.

— Пироги с морковью и шаньги осталися. В кринке — творог.

Саньке кажется, что бабка может запросто накормить пол-Боктанки сырым и вареным, соленым и квашеным, кислым и сладким. Даже бражки найдет, если ее шибко попросят.

— Ешь. А я потом, как приду…

— А ты куда? — удивился Санька.

— К Дуняшке. Она обещала мне соли. А то в солонке уже ниче не осталося.

Дуняшка — жена Дмитрия Фоминых, баба еще совсем молоденькая и по этой причине не водившая с бабкой Лизой особой дружбы.

Санька заглянул в солонку. Там и в самом деле была лишь щепотка соли. А вот на кухонной полке под потолком, среди банок, корзиночек и мешочков со всякой всячиной стоял на своем постоянном месте объемистый туесок, почти доверху наполненный солью.

Года через два неожиданно помер Дмитрий Фоминых. Незадолго перед тем он вдруг увлекся электричеством, понакупил книжек об этом, в сенях, в клети, под сараем понавесил лампочек и, будучи неугомонным выдумщиком, начал строить какие-то, непонятные Евдокии и соседям, приборы. Тут его и стукнуло. Когда Евдокия пришла домой, пополоскав белье в прудовой проруби, муж валялся на полу и на его почерневшем лице было что-то жалкое, незнакомое.

После поминок, провожая людей, Евдокия увидела в заулке Саньку с Колькой, подумала о чем-то и окликнула ребятишек. Они решили было, что тетка Дуня угостит их остатками поминального обеда, но та взяла с комода самодельный радиоприемник.

— Возьмите, робята. А мне и этого радива хватит. — Она мотнула головой на стену, где висел на гвозде круглый черный репродуктор.

В прошлом году, как раз перед пасхой (так уж получилось), когда бабы стряпали куличи и красили яички, в Боктанке заработал радиоузел.