Читаем без скачивания Хэда - Николай Задорнов

Можайский пытался сговориться с американцами и приоткрыл им свои замыслы, но те, кажется, сочли его за сумасшедшего. Они показались ему обычными мещанами, каких много во всем мире. Узнали откуда-то слово «маниловизм».

...Григорьев пока заведует работами в чертежной. С юнкерами почтителен и любезен, но без дела не дает посидеть, все время все видит. Вообще в чертежной теперь господствуют унтера. В глубине души обидно для молодых людей. А со всяким вопросом не к кому больше обратиться, кроме Григорьева.

– Оюки-сан, ваш Алеша-сан остался в Симода не один, – объяснил Татноскэ. Он подсел поближе. – Там был бал. Он танцевал с молодой американкой.

– Хорошо, – почтительно ответила Оюки.

– А теперь он остался там.

Понимая, что сказал переводчик, юнкера прыснули со смеху, а Урусов даже покраснел.

Оюки владела собой. Но через некоторое время она спросила:

– Ареса? Мусуме – Америка?

– Господа, не троньте ее, – сказал Можайский, подымаясь. – Оюки, не слушайте их, они дразнятся. Переведите, что у этой американки есть муж... Милый вы ребенок, Оюки!

Можайский ушел с Зеленым.

Оюки было не до нежностей, и в сожалениях она не нуждалась.

– Переведите, Татноскэ, что американка своего мужа послала сюда, – сказал Корнилов, – и потом в Россию, а Алеша-сан остался там охранять храм и двор, где живет американка.

Глаза Оюки-сан становились все шире, и вид у нее был такой, словно она готова всех выгнать.

К обеду чертежи были закончены. Все разошлись. Чертежная опустела.

Можайский зашел после своих опытов, сказал Оюки, что хочет оставить змея.

Девушка сидела в углу за столиком с толстой тетрадью.

– Сибирцев сейчас пришел на шлюпке из Симода с матросами, – сказал Можайский. – «Посмотрела на меня неласково, а сама учит его уроки...»

– Вы дошли очень быстро, – говорили в кают-компании.

– За шесть часов. Даже не верится... Сегодня в девять вышли.

– А у нас сегодня был губернатор Симода – наш приятель Накамура. Явился без всякой свиты и без конвоя, в сопровождении двух буси, верхами. Долго были в Хосенди, спорили очень горячо с адмиралом, сначала присутствовал Уэкава, а потом одни. Никого из русских не пускали, кроме Гошкевича. Сразу же Накамура уехал обратно в Симода.

– Их что-то тревожит...

– Оюки ждет вас, – тихо сказал вошедший Можайский. – Подите к ней. Она ждет и читает ваши словаря.

– Да?

Алексей почувствовал, как приятно замерло сердце. Идти к ней сразу? Очень хотелось бы, конечно. Но чем сильнее тянет, тем тщательней желаешь это скрыть. Никому, впрочем, не должно быть дела! Неужели она скучала?

– А что американцы говорят про войну в Крыму? – спросил Пушкин.

– По их мнению, война дается англичанам нелегко, Воюет главным образом метрополия; чтобы привести в движение ресурсы колоний, даже у них не хватает сил и флота. Собственно, английские войска несут далеко не такие потери, как французы и турки, но все же потери есть и у них, что влияет сильно на их общественное мнение. Колониальная империя с самым большим флотом в мире, с сильной промышленностью и с военным опытом не может, по их мнению, в союзе с Францией и Турцией осилить войска противника на небольшом полуострове.

Алексей сказал, что хотел бы посмотреть на войну собственными глазами, а не через американцев. Иногда ему приходило в голову, как много можно извлечь пользы, если наблюдать войну со стороны врага, как советуют американцы.

Сакура все еще цвела, и чем дальше, тем сильней. Цветение охватывало белым пламенем леса. Вот никогда бы не подумал, что все горы вокруг Хэда поросли сакурой! Падающие к воде кручи как в розовом снегу.

В Хэда изысканных цветов меньше, чем в Симода. Зато целая симфония сакуры па горах и в самой деревне. Здесь прохладней, чем в Симода, близки снежные горы, – видно, леса цветут позже. И не одна сакура, и в прицвет с ней – множество разных деревьев и кустарников, которым мы и названий не знаем. В самом деле, горы играют торжественную симфонию сакуры.

Розовая она считается, но есть в ней странный прицвет, в тон скалам, которые стоят как коричневые стены и башни кольцом вокруг деревни и бухты. Японцы говорят, что в Хэда сакура особой породы.

В саду господина Ота только еще зацветают азалии. Вот и красный барбарис расцвел, а над ним нависли какие-то ветви с массой желтых тяжелых цветов, издали похожих на кисти зрелого винограда. Сочная, пылкая весна...

Вспомнилось, как в Гекусенди Сиомара сорвала яркий цветок и подарила Алексею, сказав: «Этот цветок мы называем Mar de Pacifica – Тихий океан. Это твой цветок, Эйли!» После простились. Было и дуриссимо, и веселье, и все закончилось, кажется, спокойно...

– Я к вам, Оюки-сан. Здравствуйте!

– Здравствуйте! Я ра-да!

А работа заканчивалась, чертежная пустует! Скоро Ота-сан опять велит поставить перегородки. Превратится наше рабочее помещение в несколько маленьких, чистейших, уютных комнаток, усланных татами и украшенных сентиментальной яркой мелочью.

«Но как быть, Ареса, когда грубые люди сплетничали?» – так она может сказать. «Она тут ревновала вас», – рассказывали, наверно, ему товарищи. Это ничего. Пусть. Но это не она говорит, а про нее. Она молчит. Кто знает – тот молчит, говорит тот, кто не знает. Пусть Ареса-сан догадывается, но точно не знает.

...А она очень милая! И как похорошела. Приятно видеть. И прежде, когда проходила улицей, все обращали внимание.

«Эх... вот это краля!» – раздастся, бывало, голос в колонне шагающих матросов, и все повернут головы. Унтер заметит, скомандует, порядок восстановится, и все тверже зашагают.

Она ходила не сгибаясь, как другие японки, ее шаги свободны и легки, и чувствуется здоровая сила юности во всех движениях.

– Яся нету, – сказала японка печально.

– Да. Я знаю. Жаль Букреева. Вы тоже знаете?

– В Японии так часто... Много молодые убивают себя. От любви.

– Он отравился ягодой не нарочно, не знал.

– Да, так, конечно.

– Кажется, не все верят, что не нарочно?

– Молодых буси – воинов учат: говорить про любовь стыдно. Но все говорят тихо, очень горячо, хотя запрещается. Все любят. И много – мальчики убивают себя... яд... в воду... или – саблей.

– Я думал, что у вас этого нет, что ваши воины очень сильные духом. А они...

– Да, очень много. Мусуме веселая, очень рада, поет и говорит, как птичка. А он не смотрит. Или уезжает. Это хуже. И она берет яд. Больше она не хочет жить, Ареса-сан. Нет любви – нету жизни.

– Больно слушать вас, Оюка-сан, кажется, сам бы выпил яд!

– Да...

– Оюки, что с вами?.. Оюки...

– Что, Ареса?

– Почему?

– Пошему? – переспросила Оюки. Слезы на глазах все выдали. Ее твердость и терпение рухнули. – Ареса! Тебя любит Америка!

Ведь победившей соперницей оказывалась американка? «Она приехала в Японию, чтобы завладеть Ареса-сан?» Вот что думала Оюки. Это мучительно. Оюки казалось, что она никому и никогда не признается и не покажет своих страданий.

– Я не хочу быть разрезанным персиком!

Неприлично было бы уверять ее в том, чего не было. Да и не ее это дело, – так думал Алексей, возвращаясь домой. Юнкера, дрянные мальчишки, раздразнили. Может быть, и уроки мои не нужны теперь? Зачем ей наш язык? Ему стало обидно и больно за Оюки. Столько искренности было в ней! Все же милая, добрая девушка. Японцы говорят: у глупых родителей родятся умные дети. Если это верно, то, может быть, у злодеев родятся честные и добрые дети? Но им приходится страдать всю жизнь из-за своих злодеев предков?

На другой день после обедни в лагере подошел Григорьев.

– Забываете своих знакомых, Алексей Николаевич. А вас помнят. Все ждут вас сегодня у Фуджимото. Часто спрашивали меня, где же вы, Алексей Николаевич, скоро ли будете.

«Княжна еще здесь!» – подумал Сибирцев.

– В пост разгуляться нельзя, – сказал Григорьев, зайдя за Сибирцевым вечером, – но потихоньку можно «повеселиться под фортепиано», как говорят в Питере.

– Они не христиане, – молвил Махов. – А нам нельзя упускать время для доброй дружбы. Вот и Осип Антонович туда же. У каждого свое дело, – добавил он, глянув на Григорьева.

Бесцветное лицо унтер-офицера и его маленькие голубые глазки, казалось, ничего не выражали.

– Отведаем похлебки из редьки или супа из грибов, бобового киселя, вяленой рыбы, раков, зелени и травы, – приговаривал отец Василий, начищая сапоги.

Адмирал в услужение приставлял матроса, но Махов не давал ему никакого дела, поясняя, что пастырь должен делать все для себя сам, даже стирать.

– А тертая редька? – подхватил Гошкевич. – Но там, верно, будет что-то повкусней – бобы с медом...

Осип Антонович сам из «духовного звания», закончил семинарию, служил десять лет в Китае, в Пекинской духовной миссии, выучил там язык и китайскую письменность, а теперь в качестве чиновника министерства иностранных дел, переменив вид попа на модно выбритого дипломата, обошел с адмиралом вокруг света.