Читаем без скачивания Новочеркасск: Книга третья - Геннадий Семенихин

Лицо его неожиданно осветилось мальчишеским озорством, и он, слегка прищуриваясь, спросил:

— А что, может, и взаправду призовут меня на это самое дело, когда наши войска в Берлин входить будут?! Но это я так, в шутку. А теперь всерьез буду гутарить. Что мне от вас надо, дорогие хозяин и хозяюшка? Во-первых, переспать часочка хоть три, пожалуйста, но так, чтобы об этом ни одна живая душа не узнала, разумеется. Во-вторых, хоть корочку хлеба погрызть, а то со вчерашнего утра аж маковой росинки во рту не было и в кишках оркестр духовой рапсодию Листа сыграть норовит. Но я вам это самое как бы между прочим поведал. А самое главное, товарищ Дронов Иван Мартынович и любезная хозяюшка Олимпиада, не ведаю, как вас по отчеству и величать, да оно и совсем необязательно для такой красавицы, как вы. Самое главное, чтобы о нашем свиданьице никто даже из самых отдаленных заместителей Гитлера по Новочеркасску в данное время никоим образом не узнал и чтобы рано утром на своем экспрессе К-13, запросто именуемом «кукушкой», вы, Иван Мартынович, перебросили меня из бывшей столицы области Войска Донского на хутор Большой Мишкин, где некогда изволили пребывать наш прославленный граф и атаман Войска Донского Матвей Иванович Платов, где мы и расстанемся неизвестно на какое время.

Все это ночной гость выпалил без остановки и умолк, чтобы набрать воздуха в опустошенные скороговоркой легкие. Улыбка, появившаяся было на полных губах Ивана Мартыновича, внезапно померкла.

— Да-а, — протянул он и с глубоким вздохом посмотрел в окно, словно за его переплетом мог прочитать ответ на какой-то мучивший его вопрос.

— Что? Не можете? — вдруг каким-то совсем другим, сухим и отчужденным, голосом, в каком прозвучали повелительные нотки, спросил Лыков, и Дронов подумал, что, наверное, таким голосом тот командовал на учениях в армии подчиненными ему красноармейцами.

Однако на эти повелительные нотки в голосе гостя хозяин дома не обратил никакого внимания.

Дронов думал. Думал упорно и напряженно. Мысли разбегались, как рельсы перед паровозом, покидающим пределы станции. Их много открывается перед машинистом, хаотически перепутанных на первый взгляд путей, но только один из них, по которому надо вести локомотив, будет предоставлен ему за пределами станции. Сейчас он мучительно искал тот единственный путь, прекрасно понимая, что его затянувшееся раздумье может быть принято Митей Лыковым за нерешительность, а то и за трусость.

— Подожди, сержант, не торопи с ответом. Дай поразмыслить.

— Ну домысливайте, — со снисходительной усмешкой отозвался Лыков.

Липа успела сходить в чулан и принести оттуда на тарелке ломтик пожелтевшего сала, два кусочка пайкового хлеба со следами остяков, соленый огурец, а муж ее все еще продолжал думать. В памяти и мыслях его вставал облик лишь одного человека, его разбитного кочегара с маневрушки К-13 Кости Веревкина. Этот парень с несколько надменным взглядом прищуренных глаз, острый на слово, даже порой заносчивый, был для него еще неразгаданным человеком. Через четыре часа Дронов должен был принять «кукушку», расписаться в путевом листе и сразу же погнать ее на недалекую станцию Александровку, чтобы там взять с запасного пути четыре платформы с щебенкой и вернуться с ними в Новочеркасск. Что он скажет своему кочегару об этом неожиданном пассажире, которого они незаконно повезут на своем паровозе?

«Зеленые глаза Кости Веревкина всегда наполнены искорками смеха, — думал Дронов. — Что на их дне? Искренность и честность или хорошо припрятанная покорность немцам, готовность услужить им за выгодное вознаграждение? Можно ему довериться или нет?»

Дронов настойчиво искал ответ на этот вопрос и не находил.

— А тебя-то там ждут, на Большом Мишкине? — спросил он наконец у Лыкова.

— Ну ждут, — тряхнул головой минер. — А что?

— Завтра у меня по плану как раз первый рейс по этому маршруту, — медленно проговорил Дронов. — Только не на Большой Мишкин, разумеется, на котором делать нечего, а до Александровки.

— Так это же здорово! — воскликнул минер, и у него резче обозначились на щеках ямочки, эти следы нестертого детства. — Захватите меня в паровозную будку, а около Большого Мишкина сбавите пар. Сержант Лыков со ступенек сиганет и скажет на прощание: «Наше вам с кисточкой, Иван Мартынович, счастливой вам дороги до самой Александровки и обратно».

Однако, выслушав его бойкую речь, Дронов задумчиво почесал тяжелой пятерней затылок.

— Так-то оно так, — вздохнул он, — да только есть в твоей логике одно «но».

— Это какое же, Иван Мартынович?

— Как ты понимаешь, я не один вожу свою «кукушку». В паровозной будке есть еще и кочегар Костя Веревкин. С ним-то как быть?

— Ну и что же! — широко раскрыв глаза, воскликнул Лыков. — Пока я в стороночке постою, вы ему объясните, что я ваш родственник по какому-нибудь длинному колену… Вот и весь сказ. По территории станции много народа ходит. Если кто на меня положит любопытный глаз, скажете, что родственника близкого решили подбросить до Мишкина, чтобы он праху знаменитого атамана Платова имел удовольствие поклониться.

Дронов откинул назад прядь густых волос и ухмыльнулся.

— Святая наивность, парень, — пробасил он. — Во-первых, по нашей территории посторонние не ходят. Дважды прокричит какой-нибудь немец пли полицай «Хальт», а потом будет без предупреждения пук-пук. Тем более охрана будет усилена после ночного взрыва, о котором ты мне так живописно рассказывал.

Дронов дотронулся до опустошенной ночным гостем тарелки, ловя себя на мысли, что это движение ему понадобилось, чтобы разрядить напряжение, и пальцами стал ее крутить. Очевидно, это была укоренившаяся привычка, потому что Липа тотчас же отобрала тарелку и как-то нежно посмотрела на мужа. Лыков сурово насупился, и тонкие выгоревшие брови его двумя жиденькими скобками застыли над глазами.

— Так как же нам быть? — спросил он жестковато. — Приказ Зубкова вы должны выполнять. Он теперь наш самый первый командир. И кличка его, которая даже в самом главном на юге штабе партизанского движения зафиксирована «Черный». Он меня сам просил вам это передать. Для дорогой хозяюшки это тоже не секрет, так как она жена подпольщика. — Лыков помолчал и вздохнул. — Стало быть, как же нам теперь поступать, уважаемый Иван Мартынович? Надо действовать, потому что фашисты вот-вот очухаются после ночного взрыва и станут немедленные строгости вводить. А это они умеют ох как хорошо делать.

Липа посмотрела на засиженный мухами циферблат ходиков и невесело сказала:

— У вас еще остается больше часа на отдых.

Лыков положил тонкие ладони на колени:

— Не пойдет, хозяюшка, ибо не до жиру, быть бы живу. Сержанту Лыкову с помощью бесценного для него машиниста Ивана Мартыновича Дронова надо немедленно эвакуироваться, а если воспользоваться более точной терминологией, так уносить ноги.

— Я тоже так считаю, — согласился Дронов. — Выходи первым. Дом обойдешь, увидишь — тропка к железнодорожному полотну петляет. Из наших окон ее не углядишь. Так вот, пойдешь по ней к железнодорожным путям, а я обгоню и буду служить ориентиром. В случае чего тебя своим племянником рекомендовать буду, кто бы ни спросил.

— Сродственник так сродственник, — ухмыльнулся минер. — Тут все верно. Все мы русские сейчас сродственники, когда дело о судьбе общей идет. Так я двинулся, Дронов. Примите мое нежное спасибо, хозяюшка.

Минутой спустя, сторожко оглядываясь по сторонам, минер уже спускался к железнодорожному полотну. Шагая за ним следом, Дронов невольно любовался гибкой фигурой парня. Сильные лопатки Лыкова обтягивала серая косоворотка, подпоясанная тонким кавказским ремешком с блестящими насечками. Ногу ставил он перед собой уверенно, прямо, как будто строевой шаг отрабатывал.

Окраина еще не пробудилась. Лишь редкие ее обитатели стали появляться во дворах. Пройдя метров двести, Лыков остановился и, оглянувшись на медленно догонявшего его Дронова, одобрительно качнул головой. Как и договаривались, он задержался на последнем взгорке, с которого крутая тропка выводила любого железнодорожника, спешившего на смену, прямо к рельсам.

Каким неумолчным был здесь шум железнодорожного движения до войны, сколько поездов и дальнего следования, и пригородных, и товарняков сновало! Не успевал раствориться в знобко-дрожащем летнем небе стук колес какого-нибудь скорого, как по его следу, будто в безнадежной попытке догнать, тянулся длинный товарняк, и замерший было воздух вспарывал грохот красных груженых вагонов. Ну, а уж если проезжал порожняк, то вся округа наполнялась веселым перестуком колес, будто выбивающих дробь легкого стремительного танца.

Сейчас при воспоминании об этом любому обитателю железнодорожной окраины становилось тоскливо. Паровозных гудков стало значительно меньше, поезда, за исключением составов с военными грузами и немецких эшелонов, на путях не задерживались. Сея в летнее небо дым, паровозы быстро увозили их со станции. Даже сосед Дроновых по квартире заскучал и отменил свои традиционные гулянки в день получки. На вопрос Ивана Мартыновича о том, почему произошел такой переворот в его поведении, сосед достал из своего кармана несколько потертых оккупационных марок и с презрением скомкал их в кулаке: «Да разве на это выпьешь!»