Читаем без скачивания Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь! - Николай Бахрошин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом Якоб еще долго плыл по реке неподвижно. Голоса поличей уже давно остались вдали, когда он решился наконец шевельнуться. Открыл глаза, обсмотрелся осторожно и начал загребать рукой, подправляя к берегу свой случайный плот из кости деревянного брата. «Птица моря» сгорела, но успела спасти жизнь своему певцу и кормчему!
Отвязавшись от весла, Якоб, пригибаясь, выкарабкался на берег. С опаской, веря больше ушам, чем глазам, скальд пересек открытое место и нырнул в темнеющую чащу леса. Затаился там, разорвал рубаху на полосы, перемотал кровавые раны. Потом двинулся в сторону крепости, хоронясь за деревьями и оглядываясь на каждый случайный хруст.
Тело болело ранами, зато дух играл весельем, как хмельное пиво. Он – жив! Он обманул диких, ушел от их колдовского огня и железных мечей! Это ли не подвиг, достойный громкой застольной песни?!
Не смерти боялся, нет! Смерть в бою – это веселая судьба воина. Просто еще не пришел его черед, твердо знал Якоб. Он, скальд, еще не сложил свою главную, лебединую песню, что навеки оставит его имя в Мидгарде, когда он уже будет сидеть за столом Одина Мудрого. Для этого боги и оставили ему жизнь, верил он…
14
«Гори, гори красно! Гори, гори ясно! Огонь очищающий, огонь принимающий, огонь поднимающий… Пришел огонь за Олень-гору, прошел огонь во сыром бору, колом покатился, соколом взвился, жеребцом забился…»
Старый волхв Олесь бормотал древние, разжигающие огонь заклинания и сам не замечал этого. Быстро, как молодой, почти не припадая на посох, волхв носился по капищу со смоляным факелом, поджигал наваленный сухой хворост с разных концов. Хворост дымил, шипел сначала. Огонь долго не хотел заниматься, боялся тревожить святое место. Но Олесь уговорил его заклинаниями. Принялся огонь! Пошел ровно, жарко, поднимаясь с хвороста, уже облизывал чуры красными трепещущими языками. Ластился пламенем к Древу Богов.
Дым, струясь по земле, ел глаза. От жара трещали волосы, тлела полотняная одежда, прижигаемая искрами. Больно, горячо! Ему казалось, вместе с едким дымом он уже вдыхает живой огонь…
Пусть! Так суждено! Приходит человек в Явь по чужой муке, а уходить ему уже по своей…
«Гори, гори красно! Гори, гори ясно…»
Олесь теперь кричал во весь голос, заглушая криком горючую боль.
«Через Олень-гору, на Илень-реку, на три звезды заветных, на семь ветров залетных, на звериный чох, на лешачий мох…»
Тутя и Ратень, оба его выученики, уже ушли. По обычаю, не оглядываясь, чтоб невзначай не позвать с собой в дорогу Лиха, что всегда норовит сесть на спину уходящим. Только позови Одноглазое, враз уцепится. Оно такое…
Пусть уходят, дорога им – вместе с родом. Они молодые, роду еще понадобится их волховское умение. Олесь сам собрал им в дорогу заплечные мешки с разными колдовскими снадобьями и чародейными надобностями, и, главное, древними письменами. Щуплому Туте – поменьше, могучему Ратню – побольше, по его силе. Придут на новое место – найдут где опять поставить святилище. Вырубят для богов новые чуры, оживят их кровью и жертвами…
«Гори, гори красно…»
Сквозь колеблющуюся пелену дыма старому волхву вдруг показалось, что чуры растягивают рты, в улыбках. Играют бровями, подмигивают и моргают ему деревянными глазами. Потом он не выдержал, упал на колени, пополз по теплой, пепельной земле, спасаясь от жара и ничего не видя. Или глаза сгорели уже?
Горячий огонь! Грозный огонь Сварога! На небе, в Нави, на прохладных ветках древа-Ирия, где живут боги и духи, он не жжется. Но вокруг пока еще Явь…
Он, Олесь, не захотел уходить с остальными. Ни к чему уходить. Некуда, да и незачем. Старый слишком, не дойдет. Его жизнь прожита. Ну и хорошо на том! Пусть древнее капище станет ему погребальным костром. Чего лучшего можно желать волхву?
Ушли выученики… Один остался. Тоже все по правде, понимать которую, отличать от кривды научил людей Дажьбог-справедливый. Один, голым и босым, рождается человек. Один уходит в пламени погребения. Кому, как не ему, старому волхву, проводившему многих, знать об этом?
Всю жизнь, еще малым, за смекалку взятым волхвами в ученики, Олесь пытался постичь чародейство. Постиг? Кто скажет? Всю свою жизнь беседовал он с богами, пытался услышать внутри себя голоса, пытался понять их волю по приметам, по предсказаниям, по гаданиям. Иногда получалось, казалось, слышит их. Иногда – нет, ничего не казалось…
Всю жизнь учился… Девчонка Сельга ничему не училась. А видит прошлое и заглядывает в будущее. И кто знает, что она еще видит? Олесь давно научился чувствовать чужую тайную силу. Она – сильнее сильных, это он сразу почувствовал. Пока девчонка, потом родит, станет бабой. Станет еще сильнее, узнавая жизнь. Не даст роду пропасть в новых местах, поможет предвиденьем грядущих бед.
Сказать по правде, он, старый, позавидовал ей. Нет, там, где она, он с его волхованием уже не нужен. Может, от этого и остался гореть…
Почему так? Почему непонятны дары богов? Почему они одаривают одних без меры, не оставляя ничего другим? И почему, даже если дают одной рукой, второй – забирают? Пусть сами скажут! Теперь – сами боги… Он спросит у них, глядя в глаза. Пора спросить. Он идет к ним…
Олесь еще кричал, выл, пел внутри себя прощальную песню, больше не чувствуя огня и жара, кружась вместе с ними в последней, безудержной пляске, когда пламя окончательно проглотило его…
Поднимаясь над лесом, взлетая над горами, долами, над блестящей лентой реки, старый Олесь с удивлением видел внизу, под собой, небольшую, почти неприметную среди бескрайнего леса поляну, где горели, трещали черные головешки, раскаленные багровым жаром.
Святилище? Такое маленькое?
Он видел пепельный клубок среди углей и огня. Две руки, две ноги…
Кто это на капище? Ужель он сам? Тоже маленький, почти незаметный сверху, как серая мышь-хлопотунья неприметна в поле. Потом он заметил в отдалении, между деревьев, две уходящие прочь фигуры в волховской одеже, с узорчатыми, рогатыми посохами и дорожными котомками за плечами. Тутя и Ратень. Прежние побратимы-ученики, многие лета и зимы делившие с ним хлеб, пиво и стародавние тайны волхования. И баба Шешня, конечно же, следом за ними, никак от нее не избавиться…
Но сейчас он подумал о них лишь мельком, скользнул краем мысли и оставил шагать по своей тропе. Он уже был далеко от земли.
Дух волхва поднимался и летел ввысь…
15
С первого взгляда Тутя и Ратень шли неторопливо, спокойно, неслышно разводя резными посохами кудесников мешающие проходу ветки. Но получалось скоро. Даже Тутя, даром что хром, одна нога у него с детства короче другой после хитрого, в двух местах, перелома, так намахивал увечной ногой – только держи. Не угнаться за ними. Шешня упрела вся, стараясь угнаться. Хотя обычно ходила по лесу наравне с мужиками.
По дороге молчали, как водится. В лесу гомонить – значит подманивать недобрую силу. Белым днем та всегда хоронится в глухих чащах да под темными камнями. Будить ее – искать Лихо на свою шею. Нечисти волхвы не боялись, конечно, но ссоры зря не искали.
За плечами все трое несли котомки. Ратень – огромную, полотняную, где на деревянных дощах, сохраняющих письмо лучше и дольше, чем ломкие берестяные свитки, была записана древняя чародейная мудрость, о какой и помыслить страшно простому человеку.
Впрочем, какой простой человек сможет разобрать закорючки древнего письма, составляя из них слова со смыслом? Баба Шешня с уважением косилась на его котомку. Письмена – это тоже чародейство, всегда догадывалась она. Как иначе? Те, кто их составлял, давно уже умерли, а до сих пор разговаривают! На то они и кудесники…
Тщедушный Тутя-молчальник нес за спиной на двух лямках небольшую кожаную суму со всякими снадобьями, зельями и особо сильными оберегами. Сама Шешня тащила припасы. Спотыкаясь от торопливости на скользкой звериной тропе, шипела сквозь зубы, но за кудесниками тянулась.
Оглянулись они только много спустя, взойдя на третий по счету холм, откуда издалека был виден дремучий Ерошин лес. Над древним капищем уже стоял густой, черный столб дыма, какой бывает при догорающих пожарах. Присмотревшись к нему, опытным глазом можно было увидеть, как радостно крутятся вокруг дыма бестелесные бесы, как хитро кривляются рогатые анчутки, злые духи воды и воздуха, как пляшут шустрые злыдни, разносящие всем несчастья.
Правильно люди говорят – святу месту пусту не быть! Его обязательно займет собой черная, нечистая сила… Ладно, пусть, теперь ее воля. Отныне ей суждено здесь править. Известно, для нечисти брошенные святые места слаще выдержанного меда, она туда сходится со всей округи…
Все это Тутя и Ратень сказали друг другу, обменявшись взглядами. Так же без слов, поднявши глаза к небу, проводили старого Олеся в последний путь. Сгорел старый волхв, ушел в светлый Ирий по огненной небесной дороге…
Баба Шешня, как обычно, ничего не поняла из их безмолвного разговора. Стояла молча, дышала часто, ладонью вытирала соленый пот со лба и щек и довольно щурилась на щедрое летнее солнышко, проглядывающее сквозь тучи. Слушала, как внутри нее копошится новая жизнь. Кто стал отцом, белесый Тутя, могучий Ратень или сам Олесь, который старый-старый, а тоже оказался на что-то годен, она не могла сказать. Да и неважно, все свои, все вокруг родичи.
