Читаем без скачивания Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

Охрана оживилась. Австрийских офицеров стали обнимать французские офицеры и генералы. Вскоре прибыл и сам Ауэрсперг, и горячие объятия начались снова. А в это время французские егеря оказались уже на мосту. Они быстро разоружили охрану, заклепали дула пушек, и по настилу на тот берег двинулись их войска.

— Так дать себя обмануть! — вырвалось у Петра Ивановича. — Впрочем, а разве не гадили нам австрийские союзники в ту, суворовскую, кампанию? Из-за их выкрутасов, подлости и явного предательства мы, русские, не раз могли сложить свои кости в ущелиях Альп. А ныне? Мой фронт по милости генерала графа Ностица открыт, мои аванпосты оголены! Князь Четвертинский, скачите, голубчик, к казакам — вот мой им приказ…

Багратион быстро набросал в записной книжке несколько строк и, вырвав листок, протянул его штабс-ротмистру. По новой диспозиции Багратион переводил казачьи полки от Голлабруна на фланги боевых порядков, а Шестой егерский и артиллерию передвинул от Шенграбена к правому крылу.

Наконец передовые дозоры донесли: авангард корпуса Мюрата объявился на главной дороге.

— Пусть подойдут ближе, — оказался среди артиллеристов Багратион. — Первый залп — по взмаху моей нагайки.

Меж тем французы остановились. Подскакавший к своему начальнику Борис Четвертинский произнес:

— Мюратов парламентер с предложением о перемирии к вашему сиятельству. Вот их условия. Русская армия должна уйти к своим границам, французская же остается на месте и ведет дальнейшие переговоры с австрийским правительством, которое якобы на это согласно. Ратифицировать условия перемирия должны генерал Кутузов и император Наполеон. В случае, ежели какая-либо из сторон отвергнет условия перемирия, военные действия не должны начинаться ранее чем через четыре часа после уведомления друг друга.

«Да это же — подарок судьбы! — обрадованно произнес про себя Багратион. — Пока курьеры поскачут в оба конца, а генерал и император ознакомятся с соглашением, наша армия уйдет далеко вперед. Тут выигрыш уже не в часах, а, даст Бог, в нескольких днях». И вслух сказал, обращаясь к своему адъютанту:

— На сей раз хитрый и хвастливый гасконец Мюрат обманул не своего противника, а вырвал победу из рук Наполеона. Наша армия, благодарение Господу, будет спасена сей глупой Мюратовой затеей. Да еще мы здесь, у Шенграбена, собьем его спесь. Снарядите, князь, курьера к его высокопревосходительству Голенищеву-Кутузову. Пусть пришлет кого-нибудь чином повыше для переговоров, сиречь — для оттяжки времени. Чует мое сердце, маршала Мюрата подвели нервишки. Он наверняка принял мой отряд за главные наши силы. Иначе зачем же было давать нам фору?

Как говорил Багратион, так все и происходило. Мюрат действительно принял Багратионов корпус за всю русскую армию. И, чтобы задержать ее на позициях и не дать отойти, а затем ударить наверняка всеми силами во главе с императором Наполеоном, затеял игру с перемирием. Храброму в общем-то рубаке, но недалекому политику и никудышному дипломату, ему и впрямь пришлась по душе уловка с мостом, и он, хвастун и задира, решил ее повторить, но уже применительно к русским.

Вести переговоры с нашей стороны был прислан генерал-адъютант барон Винценгероде. Прибыв к Шенграбену, он встретился с маршалом Мюратом. Они подписали соглашение заключить перемирие до четырех часов пополудни, пока не придет повеление от французского императора, к коему был послан фельдъегерский офицер.

Гневу Наполеона не было предела. Получив послание от своего слишком пылкого зятя, французский император немедленно послал к нему собственного генерал-адъютанта Рене Савари с грозным письмом:

«Принцу Мюрату. Шенбрюнн.

25 брюмера 1805 года, 8 часов утра.

Я не могу найти слов, чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.

Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь, но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.

Генерал-адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.

Наполеон».

Генерал-адъютант французского императора летел из Шенбрюнна, еще недавней резиденции австрийских императоров. Его подгоняли гневные слова, брошенные вдогонку:

— Передайте принцу Мюрату на словах: или немедленное сражение, или я сниму его с командования корпусом! Мой зять попал в ловушку. Пред ним арьергард принца Багратиона. Он там, у Шенграбена, — щит Кутузова, как был во все время похода сперва к Ульму, а теперь к Оломоуцу. И пусть принц Багратион — лучший из русских генералов, но он не Бог свершить нечто невероятное — оставить мою Великую армию и спастись самому. Итак, немедленно ввязываться в драку — окружить и отрезать Багратиона от главных русских сил! Я же тотчас снимаюсь с гвардией и иду к полю битвы, чтобы уже пойманную и общипанную дичь бросить в кипящий котел.

Меж тем в русском лагере у деревни Шенграбен солдаты и в самом деле сидели вокруг костров и впервые за трое голодных и бессонных суток варили себе кашу.

Кое-кто из них успел прикорнуть у пушечных колес или в наспех отрытых ложементах. Во всяком случае, отовсюду слышался веселый говор и даже порою смех.

Бурка Багратиона мелькала то в одной, то в другой роте егерей и мушкетеров, то в эскадронах драгун и гусар, то в казацких порядках. Со стороны могло показаться, что командующий, не зная наверняка, как вести дело, если оно вдруг разгорится, ищет там, среди солдат, ответы на мучающие его вопросы.

Однако все было как раз наоборот. Продумав четкую расстановку сил в обороне и указав каждому полку и батальону их задачи, он теперь, разъезжая по расположению частей, зорким орлиным взором оглядывал поле будущего сражения и, представляя, как все может произойти в действительности, пытался еще и еще раз упредить возможные накладки и прорехи.

И конечно же он, находясь теперь в самой гуще солдатской массы, хотел увидеть своих будущих героев и лишний раз уверить их в том, что он, как всегда, с ними. А ежели он с ними — в каждой роте, в каждом батальоне и в каждом полку, то и в сражении будет рядом, будет в их самых первых рядах.

Теперь, когда ночь предоставила всем им долгожданную передышку, каждый понимал: как бы ни оказался страшен наступивший день, они этот день обязательно выстоят перед лицом врага и, даст Бог, нанесут французам ощутимый урон.

С высоток, на которых расположились русские артиллерийские батареи, открывался вид на деревню Шенграбен и французские войска, растянувшиеся цепью, уходившей за горизонт. Никто не стрелял — ни с русской, ни с их, французской, стороны. Но каждый, уже изготовившись к бою, всем существом своим ощущал: вот Сейчас, сейчас все начнется.

И правда, оттуда, с французской стороны, вдруг взвился белый султан дыма, и воздух разорвался выстрелом пушки и затем свистом летящего ядра. За первым султаном и первым хлопком появились уже новые клубы дыма и послышались новые и новые хлопки. А в ответ им, оглушая все вокруг близким грохотом, заговорили и наши батареи.

Лошадь Багратиона понесла его на правый фланг, где по новой диспозиции находились Киевский гренадерский и Подольский егерский полки. Они должны были здесь стойко обороняться и удерживать свои позиции, пока к ним не подойдут резервы центра. Ну а ежели атака — на центр? Тогда необходимо стянуть левый фланг и под прикрытием своей артиллерии отступать эшелонами до оврага.

Мысль командующего просчитывала каждую возможность, каждый поворот битвы, которой еще только предстояло развернуться. Но как всегда бывает в бою, то, что начало развиваться на глазах, перечеркивало предугаданные решения. И мысль, подстегиваемая новыми неожиданными условиями, как бы разворачиваясь в других, самых непредвиденных направлениях, все более и более взбадривалась, всякий раз ощущая еще не изведанные возможности и радуясь своим превосходством над замыслом противника.

Вот почему на Багратиона в бою снисходило вдруг невероятное спокойствие и, казалось, ничем не объяснимое хладнокровие: каждой клеточкой своего сознания, отбросив даже намек на суетливость и неряшливую поспешность, он должен был, молниеносно перебрав в голове десятки вариантов, найти тот, единственный, что обязательно принесет успех.