Читаем без скачивания Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность - Николай Вирта

— Это я знаю. Я ведь его и спас! — признался Лев.

— Ну?

— Лошадь ему достал. Документы…

— Вот что! У нас ведь болтали, будто Сторожев ограбил какого-то парня из Пахотного Угла. Это ты и был?

— Я и был.

Они рассмеялись.

— Ты о Леньке не досказал, — напомнил Лев.

— Ленька выздоровел. Седой только стал. После этого случая добровольцем ушел в армию. Сейчас он служит где-то на границе. Наташу все думает к себе взять. На нее иногда просветление находит, как будто выздоравливать начинает. Неделю походит здоровой, потом опять за свое… А сынишка у нее хороший.

Они прошли домики станционного поселка. Кое-где на дороге до сих пор валялись изогнутые рельсы, память о налете Антонова на станцию. На окраине Лев увидел полусгоревшие избы, развалившиеся хлевы и амбары.

День клонился к ночи. Лев и Богородица решили дойти до Александровки, переночевать там и на рассвете двинуть в Дворики.

— А ты не боишься в Дворики показываться? — осведомился Богородица. — Знают ведь тебя там. И отца помнят.

— Пустяки. Мало ли что мы мальчишками делали. Да и вряд ли узнают, подрос я.

— Да, брат, вымахал…

Они помолчали.

Потом Богородица сказал:

— Слушай, Лев, ты не передумал? Я насчет Сергея Ивановича Сторожева.

— В печенках он у тебя сидит…

— У-у, пес, так бы я его и кокнул, — злобно проворчал Богородица; глаза его налились кровью.

— Пожалуйста, я не против, — усмехнулся Лев. — Только пользы не вижу по одному кокать.

— Ничего, я нашелся, и другие найдутся.

— Найдем, найдем! — Лев вспомнил о Богданове. Тот ненавидел нового секретаря губкома до бешенства; они встречались не раз в Москве, и встречи эти для Богданова кончались очень плохо. — На Сторожева, — вслух сказал Лев, — многие зубы точат.

— Ну и я вот тоже.

— Ну, хватит! Я-то тут при чем?

— Я все знаю.

— Дурак. Что же ты знаешь?

— Так, догадываюсь.

— А ты не догадывайся. — Голос Льва зазвенел.

— Почему же это?

— Все потому же…

— Мне-то уж ты поверить бы мог…

— Там посмотрим.

Рожь уже убрали, под солнцем шумели овсы. Дорога, утрамбованная дождями и зноем, упиралась в самый горизонт. Она разрезала огромный кусок земли на две части. По одну сторону дороги лежали заросшие травой пары, по другую — на много верст шло ощетинившееся жнивье.

К закату подошли к Александровке. Вдоль глубокой, длинной лощины тянулись в один ряд избы. На высоком месте стояла старая серенькая церковь. На ее куполе горели звезды. От колокольни протянулась длинная тень, она сползала в овраг к холодной, быстрой речушке.

Богородица и Лев прошли деревянный, шатающийся мостик и поднялись к селу. Богородицу здесь знали, он кланялся направо и налево.

Ночевали у александровского священника, благодушного и грязноватого. Он копался в огороде.

— Трудом, батюшка, занялись? — насмешливо спросил Лев. — Православные-то отшатнулись?

— Плохо, сыне, плохо, — повторил поп слова пушкинского Варлаама. — Христиане скупы стали, деньгу любят, деньгу прячут…

— А вы не унываете, видно? Надеетесь на что-то?

— На царствие небесное, — отшутился отец Павел. — Вдруг да затрубят архангелы. Теперь все может быть.

— Как же вы во время антоновщины спаслись?

— А так. Ни тем, ни другим молебнов не служил. Воюйте, как знаете, а я ни при чем.

— Хитрый вы, отец Павел.

— Пятый десяток тяну, научился жить.

Поп был рад собеседнику и проболтал с ним весь вечер. Лев кощунствовал, но кощунствовал так остроумно, что отец Павел не обижался.

На сеновале, куда отец Павел поместил их, Богородица, придвинувшись к Льву, начал рассказывать о себе. Видно, он давно томился в одиночестве, давно мечтал поведать кому-нибудь свои мысли.

— Ты давеча в споре с попом прав был, — шептан он. — Крестом ничего не сделаешь, нужен меч. Я в бога веровал, в монахи собирался идти, священником думал послужить. В Москву даже собирался ехать, в духовную академию. А потом прихлопнули ее. И тут у меня все зашаталось. Как же так, думаю, господи? Служители твои готовились к великому подвигу, а ты не помог им? Потом церкви стали закрывать, кресты сбрасывать… Сначала думал, — это искус, божья премудрость, отец мне все так и говорил. Да отец ведь в бога вовсе и не верил, он хитрый был. Ему лишь бы жить, а чем жить — наплевать. Вот и споткнулся, зарвался. В политику полез — его и услали в Соловки. Я не от него веру перенял. Мать у меня святая женщина. Верует широко, видит бога во всем мире. В цветке видит, в птице. Она и меня учила: бог, говорит, это жизнь. Жизнь любишь, и бога любить надо… А тут все смешалось. Война, кровь. Как же, думаю, такую жизнь любить? Ну и бога тоже? Ведь бог жизнь дарует? Ну, пошли искус на год, на два, на три! А ведь тут десять лет. За что? За какие грехи? За чьи грехи? Стало быть, бог за народ взялся. Ну, накажи, кого надо, ну, пошли мор… Вот и поколебался. Тосковал, ночи не спал, молился, все ждал — во сне бог ко мне придет, укажет, что делать, расскажет, почему такое. Ведь я — то чист, я верую, скажи хоть мне-то это. Так и не пришел. Во сне девок вижу, а бога никак. Озлобился, очерствел, бросил молиться, махнул рукой. Значит, думаю, все пустое. А пустоты я не могу выносить, душа пустоты не терпит. Я все думал, думал: где же дорога, где истина, где огонь? И вот я веру себе новую создал. Вера такая, — шептал Богородица. Он хватал в темноте Льва за руки, задыхался, дрожал всем телом. — Человек есть бог! Все для меня и весь мир для меня создан. Богочеловека надо найти, в него поверить, апостолом его быть. Христа только двенадцать человек сначала понимали, да и те кое-как. Один предателем оказался, другой отрекся, третий не поверил. Девять человек нашли богочеловека. Они ведь тоже, вроде меня, ходили, тосковали о нем и кричали, может быть, как я кричу: где же ты? И у нас, и по нашей земле ходит богочеловек, и вот я ищу его, и зову его: боже, где ты? Когда ты приехал, я во сне тебя видел, будто бы стоишь ты в поле и смотришь на мир, и все знаешь. Откройся мне, не молчи. Не молчи, Лев, не смейся. Слышишь?! Я веровать хочу.

Богородица зарыдал, забился в припадке. Лев упал на него, скрутил ему руки; Богородица извивался, хрипел, страшно скрипел зубами. На мгновение он утихал, потом снова начинал биться.

Наконец затих.

Он еще спал, когда Лев проснулся, тихонько соскочил на пол и открыл ворота сарая. Они были обращены к полю; по жнивью стлался клочковатый туман. Только у самого горизонта зажглось маленькое, невидимое до этого мгновения, облачко. Где-то солнце уже стояло высоко в небе, где-то уже началась жизнь, начались дневные заботы, но здесь, на краю зеленого оврага, с вершины которого были видны поля и деревушки, хутора и дальние рощи, — было еще сумрачно. Потом теплый солнечный круг поднялся над землей, и вдруг все засверкало, туманы испарились, загорланил петух, собака, свернувшаяся клубком в соломе, блаженно потянулась, загоготал гусь, вытянув к солнцу длинную шею, на речке блеснула золотая рябь, ветерок сдул с овсов и проса ночную росу.

В селе поднялся говор, застучали колеса, заржали лошади. Пастух щелкнул кнутом, точно выстрел прокатился по лощине и замер где-то в дальних камышах; пыль, улегшаяся за ночь и смоченная росой, высохла и побежала вслед за первой подводой. На токах уже плясали цепы, завывали барабаны молотилок. Начался день.

…Проснулся Богородица. Он не помнил о вчерашнем, щурясь оглядывался вокруг, прислушивался к шуму, наполнившему село.

Попадья позвала их завтракать. Они поели и двинулись в путь. Вскоре они были в Двориках.

Оказалось, что мать Богородицы уехала по каким-то делам в Тамбов, в доме осталась глухая кухарка Аксинья. Богородица этому обстоятельству откровенно обрадовался.

— Вот уж теперь мы насчет баб смекнем! — Он противно облизнулся, и Льву стало не по себе.

«Бога ищет и баб не забывает, — мелькнуло в мыслях. — Уж не сумасшедший ли он?»

Богородица водил его по селу, рассказывал о боях и пожарах во время антоновского восстания, показал дом Петра Ивановича.

— Да, — вспомнил он. — Помнишь, я давал тебе адрес Сторожева. Он бежал сначала в Румынию и служил там в сигуранце, потом перебрался в Польшу. Там он до сих пор служит в разведке, в дефензиве. Это точно, это мне по секрету сказали. Пригодился тебе его адрес?

— Нет, потерял.

И чтобы переменить разговор, Лев спросил:

— А это чья изба?

— Брата Петра Ивановича — Семена. Он председателем в здешней артели. Они тут затеяли сообща обрабатывать землю.

— Коммуна, что ли? — спросил Лев.

— Нет, до коммуны не дошло. У них и без того война идет. Погоди, мы еще на сход с тобой отправимся. Послушаем, как мужики ругаются.

После ужина Лев и Богородица вышли на крыльцо. Мимо поповского дома шел человек в военной форме. Он вел за руку мальчишку.