Читаем без скачивания Преступления Сталина - Лев Троцкий

В самом деле, никто не мог понять до сих пор, как и почему Радек и Пятаков, уже изобличенные как "сообщники" обвиняемых по делу 16-ти на предварительном следствии, не были своевременно привлечены. Никто не мог понять, каким образом Зиновьев, Каменев, Смирнов и Мрачковский ничего не знали о международных планах Радека и Пятакова (ускорить войну, расчленить СССР и пр.) Люди, не лишенные проницательности, считали, что эти грандиозные планы, как и самая идея "параллельного центра", возникли у ГПУ уже после расстрела 16-ти, чтоб подкрепить одной фальсификацией другую. Оказывается, что нет. Радек заблаговременно, еще осенью 1932 года, сообщил Ромму, что троцкистско-зиновьевский центр уже возник, но что он, Радек, и Пятаков в этот центр не вошли, а сохраняют себя для "параллельного центра с преобладанием троцкистов". Общительность Радека является, таким образом, провиденциальной. Этого не надо, однако, понимать в том смысле, будто Радек осенью 1932 г. действительно говорил Ромму о параллельном центре, как бы предвидя грядущие заботы Вышинского в 1937 году. Нет, дело обстоит проще:

Радек и Ромм под руководством ГПУ строили ретроспективно в 1937 году схему событий 1932 года. И надо сказать правду: плохо строили.

Рассказав Ромму об основном и параллельном центрах, Радек тут же не упустил прибавить, что "хочет по этому вопросу запросить директиву Троцкого". Без этого показания Ромма не имели бы подлинной цены. "Во исполнение директивы Троцкого" образовался террористический центр. Теперь требуется директива Троцкого для создания параллельного центра. Без Троцкого эти люди не могут ступить шагу. Или, вернее сказать, они стараются по всем каналам оповестить вселенную о том, что все злодеяния совершаются по директивам Троцкого.

Воспользовавшись поездкой Ромма, Радек написал, разумеется, Троцкому письмо.

Вышинский: Что же в этом письме было написано? Вам было это известно?

Ромм: Да, потому что мне было письмо вручено, затем (!) вложено в корешок немецкой книги перед моим отъездом в Женеву...

Прокурор заранее не сомневается в том, что Ромму известно содержание письма: ведь для этого злосчастный корреспондент ТАСС и превращен в свидетеля. Но в ответе Ромма все же больше покорности, чем смысла: письмо ему сперва было "вручено", затем вложено в корешок немецкой книги. Что значит в таком случае "вручено"? И кем оно было вложено в корешок книги? Если б Радек просто заделал письмо в переплет и поручил Ромму передать книгу по назначению, -- так всегда поступали революционеры, знающие азбуку конспирации, -- Ромм ничего не мог бы сообщить суду, кроме того, что передал по такому-то адресу "немецкую книгу". Вышинскому этого, разумеется, мало. Поэтому письмо было раньше "вручено" Ромму -- для прочтения? -- а затем вложено в корешок, дабы в будущем прокурору не пришлось слишком напрягать свои умственные способности. Человечество без больших хлопот узнало, таким образом, что Радек писал Троцкому не о спектральном анализе, а все о том же террористическом центре.

Проездом через Берлин Ромм с вокзала послал книгу бандеролью на адрес, который дал ему Седов -- "до востребования, в один из берлинских почтамтов". Эти господа обожгли себе на процессе 16-ти пальцы и поэтому действуют с осторожностью. Ромм не посетил лично Седова или какое-либо другое лицо по указанию Седова, ибо в этом случае надо было бы назвать адрес и лицо, а это очень рискованно. Ромм не послал также книгу на адрес какого-либо немца, связанного с Седовым: такой образ действий, правда, полностью отвечал бы

конспиративной традиции, но для этого, увы, нужно было знать имя немца и его адрес. Поэтому гораздо осторожнее (не с точки зрения конспирации, а с точки зрения фальсификации) отправить книгу "до востребования, в один из берлинских почтамтов".

Следующая встреча Ромма с Седовым произошла "в июле 1933 года". Заметим себе эту дату. Мы подходим к центральному пункту показания. Здесь и мне предстоит выступить на сцену.

Вышинский: По какому поводу, где и как встретились вы снова?

Ромм: В Париже. Я приехал из Женевы и через несколько дней мне позвонил по телефону Седов.

Неизвестно, каким образом Седов узнал о приезде Ромма. На поверхностный взгляд это замечание может показаться придиркой. На самом деле оно снова обнаруживает перед нами систему трусливых умолчаний. Чтоб известить Седова о своем приезде, Ромм должен был бы знать его адрес или телефон. Ромм не знал ни того, ни другого. Лучше предоставить инициативу Седову: свой собственный адрес Ромм, во всяком случае, знает. Седов назначил свиданье в кафе на бульваре Монпарнасс и сказал, что "хочет устроить мне (Ромму) встречу с Троцким". Мы знаем, что Ромм, беззаветно рисковавший головой в качестве агента связи, не проявлял до сих пор ни малейшего желания встретиться со мной или вступить в переписку. Но на предложение Седова он ответил немедленным согласием. Так же точно он два года тому назад по предложению Путны отправился на свидание с Седовым. Так же он с первых слов Седова согласился передавать письма Раде-ку. Функция Ромма: на все соглашаться, но ни в чем не проявлять инициативы. Он сговорился, очевидно, с ГПУ на этом "минимуме" преступной деятельности в надежде спасти таким путем свою голову. Спасет ли, вопрос особый...

Через несколько дней после телефонного звонка Седов встретился с Роммом "в том же кафе". Из осторожности кафе не названо: а вдруг окажется, что оно сгорело накануне свидания! История с копенгагенским отелем "Бристоль" усвоена этими людьми прочно. "Оттуда (из неизвестного кафе) мы отправились в Булонский лес, где встретились с Троцким".

Вышинский: Это было когда?

Ромм: В конце июля 1933 года.

Поистине Вышинский не мог задать более неуместного вопроса! Правда, Ромм уже раньше отметил, что эпизод относится к июлю 1933 года. Но он мог ошибиться или оговориться. Его можно было бы расстрелять и затем поручить одному из Приттов поправить ошибку. Но по настоянию прокурора Ромм повторяет и уточняет, что свидание произошло "в конце

июля 1933 года". Здесь осторожность окончательно покинула Вышинского! Ромм назвал поистине фатальную дату, которая одна хоронит не только показания Ромма, но и весь процесс. Мы попросим, однако, у читателя немного терпения. О фатальной хронологической ошибке и об ее источниках мы скажем в своем месте. А пока проследим дальше судебный диалог или, вернее, дуэт.

Встреча Ромма со мной в Булонском лесу -- его первая вообще встреча со мною, как вытекает из его собственного рассказа -- должна была, казалось бы, запечатлеться в его %памяти. Но мы не слышим от него ничего -- ни о первом моменте знакомства, ни о внешнем впечатлении, ни о ходе беседы -прогуливались ли мы по аллее? сидели ли на скамье? курил ли я папиросу, сигару или трубку? как я выглядел? -- "и одной живой черточки, ни одного субъективного переживания, ни одного зрительного впечатления! Троцкий в аллее Бу-лонского леса остается для Ромма призраком, абстракцией, фигурой из папок ГПУ. Ромм отмечает лишь, что беседа длилась "минут 20--25".

Вышинский: Для чего же Троцкий встретился с вами?

Ромм: Как я понял (!), для того чтоб подтвердить устно то указание, которое я в письме вез в Москву.

Замечательны слова: "как я понял". Цель встречи была, оказывается, настолько неопределенна, что Ромм мог о ней только догадываться, да и то задним числом. И действительно, после того, как я написал Радеку письмо, заключавшее в себе ритуальные инструкции наедет истребления вождей, вредительства и пр., у меня не могло быть оснований для беседы с неизвестным мне агентом связи. Бывает, что письменно подтверждают устные директивы, данные менее ответственному лицу. Но никак нельзя понять, зачем мне нужно было через ни для кого не авторитетного Ромма подтверждать устно те директивы, которые я письменно сообщил Радеку.

Однако, если такой образ действий непонятен с точки зрения заговорщика, то положение сразу меняется, если принять в расчет интересы прокурора. Без свидания со мной Ромм мог бы лишь показать, что отвез Радеку письмо, заделанное в переплет книги. Письма этого, конечно, ни у Радека, ни у Ромма, ни у прокурора нет. Прочитать письмо, заделанное в переплет, Ромм не мог. Может быть, письмо было вовсе не от меня? Может быть, и письма никакого не было? Чтоб вывести Ромма из затруднительного положения я, вместо того чтобы через какого-нибудь неуязвимого посредника, скажем француза, передать агенту связи книгу для Радека, -- так поступил бы всякий конспиратор, переступивший пятнадцатилетний возраст, -- я, переступивший пятидесятилетний возраст, поступил как раз наоборот, именно: не только впутал в эту операцию

своего сына, что само по себе было грубейшей ошибкой, но явился в довершение еще и сам, чтобы в течение 20--25 минут вдолбить Ромму в голову его будущие показания на процессе. Методология подлога не отличается изысканностью!

В беседе я заявил, конечно, что "с идеей параллельного центра согласен, но при непременном условии сохранения блока с зиновьевцами и, далее, при условии, что этот параллельный центр не будет бездействующим, а будет активно работать, собирая вокруг себя наиболее стойкие кадры". Какие глубокие и плодотворные мысли!.. Я не мог, конечно, не требовать "сохранения блока с зиновьевцами", иначе Сталин не имел бы случая расстрелять Зиновьева, Каменева, Смирнова и других. Но я одобрил также создание параллельного центра, чтоб дать Сталину возможность расстрелять Пятакова, Серебрякова и Муралова. Перейдя к вопросу о необходимости применять не только террор, но и экономическое вредительство, я рекомендовал не считаться с человеческими жертвами. В ответ Ромм выразил мне свое удивление: ведь это означало бы "подкапываться под обороноспособность страны"! Таким образом, я в Булонском лесу раскрывал свою душу неизвестному моло-дому человеку, который не разделял даже моих "пораженческих" установок! И все это на том основании, что в 1927 году Ромм сходился будто бы с Радеком "по китайскому вопросу".