Читаем без скачивания Неприкосновенный запас - Юрий Яковлев

— Вы готовы разделить со мной опасности фронта?

— Готовы! — на одном дыхании ответили ребята. И глаза их были полны решимости.

Ребята стоят на снегу перед Художественным корпусом, построившись в одну шеренгу.

Я провожу смотр своему войску: гашу в себе чувство нежности и стараюсь напустить на себя как можно больше суровости. Я командую:

— Равняйся! Смирно! По порядку номеров рассчитайся!

— Первый, второй, третий, четвертый, пятый…

Как мало! Словно уже побывали в бою. Был взвод, осталось одно отделение.

— Вопросы есть? — спрашиваю сурово я.

Сережа, как в школе, поднимает руку.

— Нам дадут автоматы?

— У вас на фронте будут другие дела, — отвечаю. — Главное — чтоб хватило сил танцевать.

Войско построено. Костюмы в рюкзаках. Рюкзаки погружены на Сережины водовозные сани.

— Часы не забудьте, — говорит тетя Валя. Серебряная луковица болтается на длинной цепочке.

— Пусть они побудут у вас, — откликается Вадик. — Кончится война — заберем.

И почему-то все улыбаются, и тетя Валя тоже.

— Храни вас господь! — шепчет она.

А я командую:

— Напра-во! — Скрипнул снег. — Ша-гом марш!

Не заиграл оркестр. Только метроном — сердце города — отсчитывал шаги моим ребятишкам. Раз-два, левой! Раз-два…

Мы идем по ледяным сугробам Невского. А под снегом — под холодным пеплом — лежат безжизненные трамвайные рельсы. Все забыли о них. А я вспомнил, как они поют, гудят под колесами трамваев, два веселых городских ручейка.

Я наблюдаю за Тамарой.

Ее маленькая головка укутана маминым платком. Платок делает ее взрослой. Она поглощена мыслями о том, что происходит с ней, с ее товарищами. Наверное, все так невероятно, что кажется сном.

Мы идем молча, идем трудно, тяжело дышим. И не видим, как за нами метрах в ста бежит мальчик. Он кричит: «Ребята, подождите!» — мы не слышим, у нас у всех закрыты уши.

И вдруг Алла Петунина оглянулась.

— По-моему, нас кто-то догоняет.

— Это Шурик! — крикнул Сережа и побежал назад.

Увидев меня, Шурик виновато улыбнулся.

— Ходить надо уметь, ходить надо любить, — пробормотал он.

— Ходить надо мочь, — улыбнулся Сережа и стал раздавать ребятам рюкзаки с костюмами, чтобы освободить сани.

Шурика, «умевшего ходить», посадили в сани, повезли. А он все говорил, говорил:

— Ребя… я с вами… Я сбежал из стационара, меня бы все равно через неделю выписали… Можно с вами, Борис Владимирович?

— Можно, — говорю я. Хочу говорить строго, а сам улыбаюсь. — Ты уже с нами.

— Ты наш лучший танцор, — неожиданно сказала Женя. — Мы без тебя не можем.

Лицо Шурика, бледное, скуластое от истощения лицо, посветлело.

— Ребя! Верно? Верно, я хорошо танцевал?

— Ты тянул всю «Тачанку», — вдруг сказала Тамара. — Ты нам поможешь.

— Помогу, — неуверенно ответил Шурик и замолчал.

Его стало клонить ко сну.

И снова тихо. Скрип саней. До Московского вокзала недалеко. Улица Марата, следующая Пушкинская. Это перед войной было недалеко, а сейчас…

Впереди показалась башня Московского вокзала.

Маленький паровозик с одним-единственным вагончиком стоял под парами, ожидая часа отправления. Этот час определялся не расписанием, а совершенно другими обстоятельствами, не имеющими никакого отношения к законам железной дороги. Ждали, когда стемнеет и фашистские самолеты и артиллерия не смогут помешать паровозику двинуться к станции своего назначения, к фронту.

На безлюдном, заметенном снегом перроне никто ни с кем не прощался и никто никого не встречал, не сновали веселые тележки носильщиков, а паровозик, жаркий, дышащий со свистом, покрытый капельками пота паровозик казался существом инородным, выходцем совсем из другой стихии.

Мы сели в обыкновенный дачный вагон со скамейками, узкими столиками у окон, красными ручками экстренного торможения…

Вагон был заполнен военными, и мой маленький разношерстный отряд выглядел по меньшей мере странно. Но в эти трудные дни люди разучились удивляться. Никто не спросил, кто мы и куда держим путь.

Наконец вагон вздрогнул, качнулся и поплыл, поплыл навстречу быстро наступающей мгле. Потом резко стемнело, и вагон как бы оторвался от земли и полетел в неведомую даль. И только короткие жесткие толчки на стыках напоминали, что под нами земля, вернее, сталь.

Над землей светила луна, и заснеженные поля фосфоресцировали в ее свете. «Наверно, с неба видно, как по рельсам ползут два маленьких жука — паровоз и вагон», — подумал я.

Состав ехал с темными окнами и погашенными фонарями. И только искры, вылетавшие вместе с дымом, выдавали его жизнь.

Сморенные усталостью ребята спали.

— Спишь? — шепотом спросил я Тамару.

— Нет. Все, что произошло, кажется сном. Поезд, идущий на фронт, и вы рядом.

— Тамара, помнишь игру в запрещенные слова? Десять копеек штраф.

Тамара кивнула головой.

— Вот тебе штраф, — я протянул девушке монетку. — Я люблю тебя.

Политотдел армии помещался в двухэтажном кирпичном здании пригородной школы, что стояла на берегу Невы. Чтобы алый кирпич не очень бросался в глаза, его замазали побелкой, и казалось, что школу занесло нетающим снегом. На окнах огромными знаками умножения — крест-накрест — бумажные полосы. Но ни побелка, ни бумажные кресты не могли уберечь бывшую школу от фашистских снарядов. Правый флигель был разбит, покорежен, покрыт ядовитой черной копотью. Средняя часть здания и левый флигель уцелели.

Был уже поздний вечер, когда мы с моими ребятами прибыли к месту назначения.

— Это фронт? Это уже фронт? — спрашивал Шурик.

— Фронт.

Ребята разочарованно переглянулись. У них было совсем иное представление о фронте. И тем не менее в предчувствии тревожных неожиданностей они жались ко мне.

Мимо нас прошел караул. На часовых были длинные, до пят, караульные тулупы. Они появились из темноты, как призраки, и исчезли. Снег похрустывал под их тяжелыми валенками.

У входа в политотдел путь нам преградил помощник дежурного.

— Кто такие? Куда?

— Это артисты, — сказал я удивленному сержанту, — по распоряжению полкового комиссара…

— Сейчас вызову дежурного.

Издалека послышалось глухое уханье орудий, небо опалил красный всполох. Где-то на переднем крае заговорили орудия.

Появился дежурный: высокий политрук с серым усталым лицом.

— Вот прибыли артисты, — доложил часовой.

— По приказу полкового комиссара, — пояснил я.

— Странные артисты, — буркнул дежурный. — Однако пропусти.

В физкультурном зале горела тусклая лампочка. На полу лежало много спортивных матов. На двух крайних спало несколько бойцов, накрывшись с головой шинелями. Их винтовки стояли в головах, прислоненные к шведской стенке. Посреди зала в печурке теплился огонь, рядом лежала горка угля.

Ребята не ложились, толпились вокруг меня.

— Сейчас главная задача подкормить вас, чада мои, дать вам набраться сил, — втолковывал я своим ребятам. — Но с первого же дня начнем занятия у станка. Экзерсис — наша боевая подготовка. Надо больше двигаться. Пусть каждая клеточка оживет от прилива свежей крови. А сейчас спать!

Утром к нам в физкультурный зал пришел пожилой человек в гимнастерке без петлиц, с ящиком на плече.

— Здравствуйте. Буду играть у вас на баяне.

— Здравствуйте. Как вас зовут?

— Павел Филиппович Белов. Но вы зовите меня дядей Пашей. Я ведь человек невоенный.

Он поставил на пол ящик и вынул завернутый в тряпицу инструмент. Критически осмотрел его. Взял несколько аккордов.

— Замерз баян, — сказал он и, сев на ящик, заиграл, словно хотел разогреть свой замерзший инструмент.

Я целую вечность не проводил занятий. Давно не испытывал такой радости от простого повседневного экзерсиса. Я ходил по залу без валенок, в носках и отсчитывал, отсчитывал под дяди Пашину полечку:

— Раз, два, три… Раз, два, три… Женя, разверни корпус. Так. Алла, тяни ногу, тяни ногу… Раз, два, три… Раз, два, три…

Но радостное чувство возвращения к своему любимому довоенному занятию было омрачено тем, что ребята — чада мои! — исполняли движения неумело и неэлегантно, как новички. То и дело мне приходилось хлопать в ладоши, и полечка замирала.

— Все забыли! Азбуку забыли! Ну кто так делает! Ну кто так делает! Жаль, нет зеркала! Вы бы сами удивились, как плохо у вас выходит. Но зеркало негде взять. Я буду вам показывать. Смотрите все на меня… Дядя Паша, прошу.

Я показывал ребятам, как надо, а они смотрели на меня широко раскрытыми глазами, все было для них как в новинку.

— А теперь вместе! Энергичнее! Энергичнее! Плавно! Раз, два, три!.. Раз, два, три… Уже лучше.

Неожиданно Шурик двумя руками ухватился за перекладину. Я не сразу заметил, как вся музыка слилась для него в одну протяжную бесконечную ноту. Зал закружился. Изображение превратилось в негатив: белое стало черным, черное — белым… Он потом рассказал мне.