Читаем без скачивания Чевенгур - Андрей Платонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
– Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай в алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь – так ли оно или иначе!
Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил о своем намерении – с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур – нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
– Очень вы тут мудры, – закончил Копенкин. – А в уме постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.
Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, – у честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и более родственные.
– А ты, малый, жулик! – открыл правду Копенкин. – Покажь документ!
– Пожалуйста, товарищ! – вполне доброжелательно согласился молодой человек.
Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий Дванов, член партии с августа семнадцатого года.
– Сашу знаешь? – спросил Копенкин, временно прощая ему за фамилию друга угнетающее лицо.
– Знавал, когда мал был, – ответил молодой человек, улыбаясь от лишнего ума.
– Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок – надобно сюда Сашу позвать. Тут нужно ум умом засекать, чтоб искры коммунизма посыпались...
– А у нас почти отменена, товарищ, – объяснил Чепурный. – Люди в куче живут и лично видятся – зачем им почта, скажи пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!
Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил в жизни два письма, а писал только однажды, когда узнал на империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно было издали поплакать о ней с родными.
– А шагом никто в губернию не пойдет? – спросил Копенкин у Чепурного.
– Есть таковой ходок, – вспомнил Чепурный.
– Кто это, Чепурный? – оживела милая обоим чевенгурцам женщина – взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно. Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.
– А Мишка Луй! – напомнил Чепурный. – Он едкий на дорогу! Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится – либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится – либо цветы взойдут, либо снег ляжет...
– У меня он пойдет короче – я ему задание дам, – сказал Копенкин.
– Пускай идет, – разрешил Чепурный. – Для него дорога не труд – одно развитие жизни!
– Чепурный, – обратилась женщина. – Дай Лую муки на мену, он мне полушалок принесет.
– Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем момент, – успокоил ее Прокофий.
Копенкин писал Дванову печатными буквами:
«Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, – нужно, чтоб ты скорей прибыл на место. Работает тут одно летнее солнце, а люди лишь только нелюбовно дружат; однако бабы полушалки вымогают, хотя они приятные, чем ясно вредят. Твой брат или семейная родня мне близко не симпатичен. Впрочем, живу как дубъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня далеко не уважают. Событий нету – говорят, это наука и история, но неизвестно. С революц. почтением Копенкин. Приезжай ради общей идейности».
– Чего-то мне все думается, чудится да представляется, – трудно моему сердцу! – мучительно высказывался Чепурный в темный воздух храма. – Не то у нас коммунизм исправен, не то нет! Либо мне к товарищу Ленину съездить, чтоб он мне лично всю правду сформулировал!
– Надо бы, товарищ Чепурный! – подтвердил Прокофий. – Товарищ Ленин тебе лозунг даст, ты его возьмешь и привезешь. А так немыслимо: думать в одну мою голову: авангард тоже устает! И, кроме того, преимуществ мне не полагается!
– А моего сердца ты не считаешь, скажи по правде? – обиделся Чепурный. Прокофий, видимо, ценил свою силу разума и не терял надежного спокойствия.
– Чувство же, товарищ Чепурный, – это массовая стихия, а мысль – организация. Сам товарищ Ленин говорил, что организация нам выше всего...
– Так я же мучаюсь, а ты соображаешь – чтό хуже?
– Товарищ Чепурный, я с тобой тоже в Москву поеду, – заявила женщина. – Я никогда центра не видала – там, люди говорят, удивительно что такое!
– Достукались! – вымолвил Копенкин. – Ты ее, Чепурный, прямо к Ленину веди: вот, мол, тебе, товарищ Ленин, доделанная до коммунизма баба! Сволочи вы!
– А что? – обострился Чепурный. – По-твоему, у нас не так?
– Ну да, не так!
– А как же, товарищ Копенкин? У меня уж чувства уморились.
– А я знаю? Мое дело – устранять враждебные силы. Когда все устраню – тогда оно само получится, что надо.
Прокофий курил и ни разу не перебил Копенкина, думая о приспособлении к революции этой неорганизованной вооруженной силы.
– Клавдия Парфеновна, пойдемте пройтиться и пошалить немного, – с четкой вежливостью предложил Прокофий женщине. – А то вы ослабнете!
Когда эта пара отошла к паперти, Копенкин указал на ушедших Чепурному.
– Буржуазия – имей в виду!
– Ну?
– Ей Богу!
– Куда ж теперь нам деваться-то? Либо их вычесть из Чевенгура?
– Да ты паники на шею не сажай! Спускай себе коммунизм из идеи в тело – вооруженной рукой! Дай вот Саша Дванов придет – он вам покажет!
– Должно быть, умный человек? – оробел Чепурный.
– У него, товарищ, кровь в голове думает, а у твоего Прокофия – кость, – гордо и раздельно объяснил Копенкин. – Понятно тебе хоть раз?.. Нá бланок – отправляй в ход товарища Луя.
Чепурный при напряжении мысли ничего не мог выдумать – вспоминал одни забвенные бесполезные события, не дающие никакого чувства истины. То его разуму были видны костелы в лесу, пройденные маршем в царскую войну, то сидела девочка-сиротка на канаве и ела купыри; но когда эта девочка, бесполезно хранимая в душе Чепурного, была встречена в жизни – теперь навеки неизвестно; и жива ли она в общем – тоже немыслимо сказать; быть может, та девочка была Клавдюшей – тогда она, действительно, отлично хороша и с ней грустно разлучаться.
– Чего глядишь, как болящий? – спросил Копенкин.
– Так, товарищ Копенкин, – с печальной усталостью произнес Чепурный. – Во мне вся жизнь облаками несется!
– А надо, чтоб она тучей шла, – оттого тебе, я вижу, и неможется, – сочувственно упрекнул Копенкин. – Пойдем отсюда на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
– Пойдем. Бери своего коня, – облегченно сказал Японец. – На открытом месте я буду сильней.
Выйдя наружу, Копенкин показал Японцу надпись на храме-ревкоме: «Придите ко мне все труждающиеся».
– Перемажь по-советски!
– Некому фразу выдумать, товарищ Копенкин.
– А Прокофию дай!
– Не так он углублен – не осилит; подлежащее знает, а сказуемое позабыл. Я твоего Дванова секретарем возьму, а Прокофий пускай свободно шалит... А скажи, пожалуйста, чем тебе та фраза не мила – целиком против капитализма говорит...
Копенкин жутко нахмурился.
– По-твоему, Бог тебе единолично все массы успокоит? Это буржуазный подход, товарищ Чепурный. Революционная масса сама может успокоиться, когда поднимется!
Чепурный глядел на Чевенгур, заключивший в себе его идею. Начинался тихий вечер, он походил на душевное сомнение Чепурного, на предчувствие, которое не способно истощиться мыслью и успокоиться. Чепурный не знал, что существует всеобщая истина и смысл жизни – он видел слишком много разнообразных людей, чтобы они могли следовать одному закону. Некогда Прокофий предложил Чепурному ввести в Чевенгуре науку и просвещение, но тот отклонил такие попытки без всякой надежды. «Что ты, – сказал он Прокофию, – иль не знаешь – какая наука? Она же всей буржуазии даст обратный поворот: любой капиталист станет ученым и будет порошком организмы солить, а ты считайся с ним! И потом наука только развивается, а чем кончится – неизвестно».
Чепурный на фронтах сильно болел и на память изучил медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен на ротного фельдшера, но к докторам относился как к умственным эксплуататорам.
– Как ты думаешь? – спросил он у Копенкина. – Твой Дванов науку у нас не введет?
– Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.
– А то я боюсь, – сознался Чепурный, стараясь думать, но к месту вспомнил Прошку, который в точном смысле изложил его подозрение к науке. – Прокофий под моим руководством сформулировал, что ум такое же имущество, как и дом, а стало быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых...
– Тогда ты вооружи дураков, – нашел выход Копенкин. – Пускай тогда умный полезет к нему с порошком! Вот я – ты думаешь, что? – я тоже, брат, дурак, однако живу вполне свободно.
По улицам Чевенгура проходили люди. Некоторые из них сегодня передвигали дома, другие перетаскивали на руках сады. И вот они шли отдыхать, разговаривать и доживать день в кругу товарищей. Завтра у них труда и занятий уже не будет, потому что в Чевенгуре за всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Занятия же людей были не обязательными, – по наущению Чепурного Прокофий дал труду специальное толкование, где труд раз навсегда объявлялся пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием, потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество – угнетению; но само солнце отпускает людям на жизнь вполне достаточные нормальные пайки, и всякое их увеличение – за счет нарочной людской работы – идет в костер классовой войны, ибо создаются лишние вредные предметы. Однако каждую субботу люди в Чевенгуре трудились, чему и удивился Копенкин, немного разгадавший солнечную систему жизни в Чевенгуре.