Читаем без скачивания Бухенвальдский набат - Игорь Смирнов

Помнит Валентин черный силуэт взорванного моста над тихой речкой и на нем черные фигурки – это гитлеровцы перебираются на наш берег. Стучит пулемет в руках Логунова, и черные фигурки валятся с моста. Тогда разрывы мин встают перед его окопом, и снова по искореженным фермам моста перебираются черные фигурки. И снова бьется пулемет в его руках. Каково же было его отчаяние, когда он очнулся в окопе полузасыпанный, оглохший, беспомощный и понял: от немцев не убежать, вот они – рядом…

Но из лагеря в городе Луга можно убежать, и можно пройти эти нескончаемые леса и болота, и можно убедиться, что не один ты хочешь бить фашистов. Недолго существовал партизанский отряд Николая Селиванова, гитлеровцы загнали его в леса и уничтожили. Осталось только семеро бойцов, и Логунов в их числе. Мала банька на лесной опушке, а ощетинилась – не подступишься. Мнутся фашисты, не знают, как выкурить партизан. Только огонь, охвативший баньку, заставил их замолчать. Вот они – почти неживые. И вымещая злобу, бьют их гитлеровцы, бьют, топчут сапогами, колют штыками, а потом привозят в лагерь пятерых: нате, делайте, что хотите… День идет, другой, третий – темно в карцере, болит, ноет тело. Но все-таки можно сесть. А раз можно сесть – то, пожалуй, можно и встать. Ноги держат. Это удивительно, конечно, но ноги держат. Шаг, другой, «Братцы, они думают, что мы кончены, а мы…». Трое бегут из карцера. В многотысячном муравейнике лагеря обязательно найдется кто-нибудь, чтоб спрятать, подлечить, подкормить.

Это называется товарищество.

Четверо пробираются по ночам глухими дорогами от деревни к деревне. За их плечами остался лагерь и пылающий склад с боеприпасами. Осторожно, товарищи! Но как не доверяться людям, от них принимаешь кусок хлеба. Но от них получаешь… – и пулю. «Неужели не выдержу?!» – думал Валентин на пятый день побоев, валяясь на грязной соломе в чужом сарае. Выдержал! Ничего, что снова лагерь. И еще выдержим! И убежим! Надо только держаться вместе, группой. Не может быть, чтоб сорвалось. Все продумано.

Но сорвалось…

Стучат колеса под полом вагона, стучат… Все дальше на запад катит паровоз. А если навалиться всем и вышибить тяжелые двери? Куда там, вон эти

– перебежчики – подняли визг. Взвилась ракета, заскрежетали тормоза, и началось… Несколько трупов скатилось с насыпи.

Режица. Лагерь. Но и в этом лагере свои ребята. «Неужели погибать здесь? Попробуем все-таки не погибнуть». Сущим пустяком показались боли от пинков и побоев, принятых раньше. Вот эта боль… Твои руки отрываются от тела и ты летишь в пустоту… Но нет пустоты, это ты висишь с вывернутыми руками, плывет, качается перед глазами земля…

И снова стучат колеса, и название станции уже немецкое – Якобшталь. А в лагере, говорят, 34 тысячи пленных. Впрочем, немного понадобилось времени, чтобы тридцати тысяч не стало. Бродят между пленными агенты РОА, говорят: «Москва пала, правительство разбежалось, терять больше нечего, здесь с голоду подохнете, записывайтесь в армию генерала Власова». Как бы не так! Все чаще в уборных находят трупы вербовщиков.

Туда им и дорога!

Лагерь 4-Б. Бумажная фабрика в городе Требсене. Ага! Здесь есть цех, производящий взрывчатку. Ну что же, его не будет!.. И его не стало. Но ночные переходы по Германии опасны, очень опасны. Как ни осторожен, а уберечься трудно… И опять допросы, побои, карцер. А потом сельскохозяйственные работы под местечком Добренец. Это не самое плохое. Подкормиться здесь можно наверняка. И бежать отсюда легче. Бежать, непременно бежать. В который раз! И откуда только берутся силы? Но рядом надежный товарищ, такой же одержимый, и имя его внушает какую-то особую уверенность – Иван Иванов.

За две недели прошли Германию, Чехословакию, а в Польше не повезло – схватили сонных в водопроводной будке на дне оврага.

Дальше все перемешалось в хаотичном калейдоскопе: допросы, этапы, тюрьма, лагерь беглецов в Хартемандорфе и еще побеги, и работа в команде по осушению болота, побег всей команды, скитания по дорогам Германии, облавы и, наконец, камера с черным крестом на двери. Отсюда уходят только на смерть…

Кажется, сделано все возможное, чтобы вернуться на родину. Ну, что можно еще предпринять? Что? Этот вопрос не дает покоя.

Но и на сей раз смерть обошла Валентина Логунова. Вот живучий оказался, черт! Вместе с Иваном Ивановым он превратился из пленного в политзаключенного и был перевезен в гестапо города Хемнице. Может, лучше смерть, чем такие страдания! Стиснул зубы, идя на допрос, хотел не кричать. И кричал… Фашистские изверги хотели признания, что он агент Коминтерна. «Агент Коминтерна, – шептал он, валяясь после допроса на мокром цементном полу. – Конечно агент Коминтерна, раз советский офицер, раз ненавижу вас, как…»

Через месяц в городской тюрьме Хемнице раздышался. Но тут уж, кажется, начинаются просто легенды. Можно ли убежать с пятого этажа тюрьмы гестапо по связанным одеялам? Можно. И прямо на улицу перед входом в главное управление полицей-президиума? И убежал бы, ,если бы один из заключенных не дал знать дежурному, Не спасут ни сады, ни дворы, ни чердаки, если твой товарищ предаст тебя. Не убежишь, когда сзади гонятся мотоциклы, автомобили, ищейки…

И снова замелькали в глазах тюремные камеры в Галле, в Лейпциге, в Веймаре, бесстрастные лица гестаповцев, железнодорожные вагоны, тюремные машины…

– Вот и добегался, – шутит Яков. – Отсюда не убежишь, разве только через трубу крематория…

Валентин смотрит мрачно, но отвечает, упрямо набычившись:

– Ну, это мы еще посмотрим!

А чего смотреть, когда сзади и спереди на куртке Валентина нацеплен флюгпункт – белый круг с блюдце величиной с красным кружком посередине. Это означает, что Валентин – особенно опасный беглец и стрелять в него может любой солдат охраны по любому поводу. И ждут его в лагере самые тяжелые работы…

Я приглядываюсь к Валентину и Якову и думаю: хорошие ребята! Сердцем верю: хорошие ребята. Вот на таких и стоит Советская власть, вот на таких и армия выстояла! Они еще и здесь себя покажут! Правда, говорят, из Бухенвальда еще никто не убегал…

Ну, да ведь сейчас речь не о побеге.

Сегодня ребята мрачны, и чтобы расшевелить их, я размышляю вслух:

– Да, труба дымит и дымит. Человеческие души вылетают в небо. Отмучились…

Мы сидим в стороне от барака на штабеле досок, привезенных для какого-то ремонта. Греет прощальное октябрьское солнышко, бродят в вышине ватные облака. Труба крематория распустила по небу свой черный хвост. Здесь тихо. Лишь изредка простучат по булыжнику деревянные колодки заключенного, долетят чьи-то неяркие приглушенные голоса.

– Отмучились, – говорю я. – Вот так же и мы скоро взлетим на воздух…

Логунов нетерпеливо дернулся:

– Многие живут здесь по нескольку лет.

– То многие! Немцы, французы, чехи. Им, слышно, посылки приходят из Красного Креста. Вот они и живут. А наши с баланды, как мухи, падают.

– Все равно, если с умом жить, – упрямится Валентин, – можно себя сохранить…

Вот, вот, я и хочу, чтобы он это сказал. С умом жить! Что это значит для нас? Угождать эсэсовцам? Чудовищная мысль! Подслуживаться какому-нибудь зеленому бандиту и вместе с ним мучить своего брата-заключенного за лишний черпак баланды? Это тоже не для нас.

Как же быть?

– Как же это ты думаешь «с умом жить»? – спрашиваю я Валентина.

– А так – с политическими надо связь держать. Все, у кого красный винкель, должны быть вместе. Что говорил Ганс? Политические друг за друга стоят против зеленых и против эсэсовцев…

Я думал, конечно, так же, но кроме Ганса, который редко заходил к нам на блок, у меня ни с кем не было связи. Кроме того, мне казалось, что излишняя поспешность может просто погубить нас. Надо знать, на кого можно положиться, кому можно довериться.

– Будем думать, ребята, как нам быть, – говорю я. – Наша первая задача изучить жизнь Бухенвальда, А она, эта жизнь, сложна, сами видите, и мы в ней еще всего не понимаем. А потом в карантине одна жизнь, а вот перевезут в большой лагерь, погонят на работы, может, все будет по-другому.

– Иван Иванович, но нам обязательно надо держаться вместе втроем, обеспокоенно вставляет Яков. – Надо попасть в один блок и на одну работу. Где трое, там и еще свои найдутся. Помните тот случай в Галльской тюрьме? Все тогда поднялись…

При этих словах я не мог не улыбнуться: еще бы мне не помнить этот случай!

Это было в пересыльной каторжной тюрьме города Галле. Меня, Якова и кого-то еще втолкнули в большую общую камеру. Около двери сидели и стояли более двадцати заключенных. Тут находились люди в добротных, но помятых костюмах и шляпах и оборванцы, вроде нас. Камера почему-то была перегорожена скамейками. Причем в первой ее половине, у дверей, оставалось такое маленькое пространство, что даже сидеть на полу всем сразу было невозможно. Другая, большая часть камеры, была почти пуста. В ней ней свободно разгуливали, дымя сигаретами и громко разговаривая, человек пятнадцать: все