Читаем без скачивания Второе небо - Самуил Полетаев

— Дайте подушечек на десять копеек, — сказал он, бросив монетку на прилавок.

Продавец взвесил конфет и завернул в кулек. Тарасик взял из кулька две подушечки, а кулек сунул девчонке.

И сразу в сельпо стало тихо. Оборвался, словно куда-то отлетел и растаял, плач. Девчонка прижала к себе кулек, заложила подушечку за щеку, и зареванное лицо ее, еще не просохшее от слез, сразу прояснилось.

— А что сказать надо? — спросила мать.

Но у девчонки за щекой конфета, она слишком поглощена, чтобы внять вопросу.

— Ах ты, негодная! Что сказать надо?

Тогда девчонка, одной рукой прижимая кулек, другой вытащила из-за щеки конфету.

— Пашибо! — и снова запихнула в рот.

В очереди засмеялись, и даже мать, суровая и строгая женщина, глядя на дочку, перестала хмуриться. В сельпо словно светлее стало — будто солнце пробило засиженное мухами окно и осветило все лица. И даже продавец Харитоныч, который обычно видит перед собой только товары, весы, деньги и руки покупателей, точно проснулся и впервые заметил людей.

— Это кто там пищит? — склонился он через прилавок и — небывалое дело! — тоже улыбнулся.

Тарасик поскорее затолкал в сумку хлеб и стал пробираться к выходу. И вдруг столкнулся взглядом с аккуратной девочкой в косичках, перевязанных красным бантиком. Это Нинка с Котов, так называют другой конец села. Строгая, с поджатыми губами, девочка смотрит сейчас на Тарасика растерянно, пораженная, наверно, его великодушием и добротой.

— На́ вот, — сказал Тарасик и сунул ей подушечку.

Но девочка спрятала руки за спину.

— Энта сознательная, не возьмет, — сказала соседка. — Себе оставь, небось самому хотца…

— Да уж бери, раз молодой человек угощает, — сказала другая.

Тарасик сунул ей конфету в кармашек платья и убежал.

На улице он положил за щеку последнюю подушечку, и хотя конфета была необыкновенная — кисленькая, сладкая и душистая и от нее было так хорошо, — Тарасик усиленно соображал, как оправдаться перед матерью за истраченный гривенник.

Скворец № 17

Петру Васильевичу Погуляеву

Проходя вечером по кладбищу, Истратов услышал треск. Он оглянулся, но ничего особенного не заметил. Обычная картина: осыпавшиеся могилы, деревянные кресты с выцветшими на них рушниками, старые березы и липы. Истратов пошел дальше, но снова послышался треск. Тогда он поднял голову и в густой листве березы увидел чьи-то босые ноги. Это был мальчишка. Держась за ветку, он застыл с раскрытой пятерней, а над ним, трепыхаясь в воздухе, кричал скворец. Рассмотреть, однако, безобразника Истратов не успел. Мальчишка стремглав скатился вниз, скрюченная фигурка его нырнула в гущу деревьев и скрылась.

Истратов подошел к дереву и увидел в траве взъерошенного скворца. Глаза скворца воинственно сверкали, он силился подняться, но только беспомощно вертелся, отталкиваясь своим острым черным крылом. В руках Истратова, спокойных и теплых, скворец угомонился, и глаза его устало закрылись.

— Э, братец, да у тебя лапка сломана!..

Истратов присел на скамеечку возле могильной ограды, извлек очки из кармана, надел их и стал рассматривать сломанную ножку.

— Никак колечко?

Приблизив лапку к глазам, Истратов пожевал губами, попытался прочесть буковки на колечке, но было уже темно — не разобрать. Тогда он встал и пошел с кладбища, держа перед собой находку, словно блюдце с водой.

На следующий день, придя в школу, Павлик столкнулся у входа с дружком своим Васькой, с которым сидел на одной парте. Тот явно поджидал его.

— Ничего не слыхал? — спросил Васька.

— А что?

— К нам из Австралии скворец прилетел. С колечком!

— Врешь! — Павлик прижал Ваську к стене и задышал в лицо. — Сам видел?

Васька выпучил глаза, набрал воздух в грудь — очень хотелось похвастать, что видел, дескать, но не решился. Павлик был возбужден и сердит.

— Не, не видел. Ефим Савельич Маргарите Ивановне шепнул, я за дверью стоял и слыхал: интересный, говорит, случай — из Австралии прилетел скворец.

— А почем он знает, что из Австралии?

— А кольцо у него на лапке, там все написано…

— Трепло ты! Несчастное трепло! — Павлик с презрением отвернулся от приятеля. Он отошел было, но снова приблизился к Ваське и с равнодушным видом сказал: — Ты вот что, помалкивай лучше. Раззвонишь — смеху не оберешься. Подумай, чушь какая — из Австралии! Ой, я не могу! Хи-ха! — Павлик схватился за живот и нагнулся, словно не мог стоять от хохота. — Дурачок! И ты поверил? Ладно, — успокоился он, — лучше уж помалкивай.

Васька растерянно хлопал глазами.

— Чего помалкивать-то?

Глаза у Павлика недобро сощурились. Васька замолк: Павлик был скор на расправу и драться горазд. Недаром говорили — волчиха его родила. Это про мать, значит, растившую мальчонка без мужа, женщину на руку тяжелую и неласковую.

После уроков Павлик домой не пошел. Классы давно опустели, а он стоял перед стенгазетой, делая вид, что читает, а сам постреливал глазами в сторону учительской, где еще сидели учителя и Ефим Савельич Истратов, директор школы, преподававший математику и физику. Раз и другой Павлик прошелся мимо учительской, заглядывал в открытую дверь, а когда Истратов наконец собрался уходить, юркнул в класс, потом незаметно выскочил вслед и долго шел сзади, не решаясь подойти.

Так и не осмелился. И пока шел, все ругал про себя скворца, которого выгнал из дуплянки. Павлик и не тронул бы его, если тот не стал нападать, норовя острым клювом в глаза. Пришлось в порядке самозащиты давануть его слегка. Павлик глядел учителю в спину и думал: а ну вдруг сейчас Ефим Савельич и скажет: «Дескать, что ты душегуб, клеишься ко мне? Отойди, смотреть не могу на тебя!» Шел ним и думал: вдруг озлится, что тогда?

Ефим Савельич вошел в дом. Павлик не посмел за ним и бродил вокруг, заглядывая в окна. Видел, как возился с Настенькой, племянницей своей, играл с ней на полу, скакал на четвереньках, и девочка, усевшись верхом, вцепившись в седоватые его волосы на затылке, гудела, выпучив глаза, представляя себя то ли всадником на коне, то ли водителем автомашины. Потом Ефим Савельич кормил ее, держа на коленях, сам ел и еще успевал читать газету. Павлик переходил от окна к окну, все рассмотрел в доме, а скворца не увидел. Ефим Савельич снял Настеньку с колен, в печь задвинул чугунки и снова сел за стол, разложив на нем учебники и тетради. Павлик смотрел на склоненную, сутулую фигуру Ефима Савельича и жалел его: учитель был уже стар, лет за сорок, наверно, а своей семьи не имел, жил у сестры — присматривал за девчонкой, с хозяйством возился, даже иногда корову доил, совсем уж не мужское дело. А ведь ученее его в деревне не было никого, и рассказывал так, словно по книжке читал. Стоял Павлик, вздыхал и сам не понимал, отчего торчит здесь и не может уйти. Ефим Савельич был неподвижен, будто бы спал, сидя за столом. Вдруг, однако, он повернулся и странно посмотрел в окно. Павлик опустился на корточки и хотел было удрать, но подумал и решил пересидеть, чтобы не поднимать шума. И тут услышал над собой шаги. Не над собой, конечно, а так ему показалось. Павлик пригнулся еще ниже, но над ним уже распахнулось окно и послышался голос:

— Это кто же здесь? Ты, Зарубин?

Непонятно было, как он углядел его так быстро. Может, давно уже заприметил и только виду не подавал? Павлик встал и поднял глаза, вялые, безразличные…

— Ты чего здесь?

— Да я так…

— Ну заходи, раз так…

Павлик вошел в дом и встал как истукан, ожидая египетской казни. Настенька подскочила к нему, вцепилась в ранец и радостно завопила. Однако учитель казнить его не стал.

— Арестовала меня, хоть плачь, — кивнул он на девочку. — Есть не хочешь? Нет? Учебники с собой? Ну вот что, садись-ка, голубчик, сюда, делай уроки да за Настенькой поглядывай. А я через часок вернусь. Есть захочешь, вон хлеб, молоко…

И ушел, захватив с собой рыжий, весь в трещинах, дерматиновый портфель. Фу-ты! Павлик вздохнул от облегчения. Первым делом ранец — в угол, сразу же отпил полкрынки молока, успокоил жажду и стал обшаривать дом. Залез на печь, облазил сени, на чердак заглянул, но скворца — нигде. Настенька путалась под ногами, полезла было за ним на чердак, но он шуганул ее. Ничего не найдя, он поневоле стал играть с ней. Ползал на карачках, изображая коня и автомашину сразу, и Настенька, ухватив его за уши, разворачивала его то вправо, то влево.

Набегавшись, ребята проголодались. Поели и сели вместе делать уроки — Настенька на полу с книжкой, а Павлик за столом. Настенька взялась за книжку: побормочет-побормочет и перевернет страницу. Скоро так всю книжку прочла и потребовала другую. Павлик сунул ей ботанику, она и ту прочла. И арифметику также. И родную историю. Потом Павлик читал ей стихи, которые были заданы наизусть. Разок успел прочесть, как приехали родители Настеньки — Оня и Тарас, шофер.