Читаем без скачивания Отрочество - Сусанна Георгиевская

— А что, если я пойду с тобой? — спросил Даня Яковлев.

— Ясно, идем, — ответил Саша. — Ведь это же ненадолго.

Пока Саша медленно одевался, потом долго говорил о чем-то с Кардашевым — председателем совета отряда, Даня стоял, повернувшись спиной к залу, и внимательно смотрел в окошко. Он прислонился к окну лбом; стекло покрылось паром от его дыхания и сделалось тусклым.

Внизу все жило и двигалось. Вот прошла по двору Сашина мама, которая только что видела, как он оскандалился на физкультуре. Постояла, глядя на школьную дверь, должно быть поджидая Сашу, но не дождалась и медленно пошла к воротам. Потом пробежали ребята… Дальше, за решетчатой оградой двора, виднелась улица. Как заводные игрушки, бегали трамваи и машины, зажигался на углах свет — то красный, то зеленый, то желтый.

Еще недавно, совсем недавно было все так хорошо… А потом… Что потом? Случилось вот это… Но что же «это»? То, от чего все испортилось?

Даня Яковлев считал себя человеком отважным, хотя никогда не имел случая в этом убедиться. Он считал себя готовым на любой подвиг, презирал трусов и строго их за это судил.

И вот сегодня оказалось, что в таком простом деле, как прыжок через рейку, он проявил нерешительность, робость, проще говоря — трусость.

«Нет, не может быть! Не трусость… Неужели трусость? — говорил себе Даня, стоя у окна физкультурки. — Просто это так, случайно… Что «случайно»? Струсил?»

Правда, он знал, что у него есть такое особенное свойство — вдруг очень, очень ясно себе что-нибудь вообразить. Вообразить совершенно некстати.

Ну вот, например, если он проходил мимо колючей проволоки, ему вдруг виделось, что железные ржавые зубчики прошлись по его щеке. Он видел это до того отчетливо, что хватался за щеку, как будто щупая оставшуюся глубокую царапину. Он мог себе вдруг вообразить, когда спускался с лестницы, что оступается, падает — и не как-нибудь, а лицом вниз…

Так было и сегодня на физкультуре.

Неизвестно почему, подбежав к рейке, он вдруг представил себе, что сейчас зацепится за нее обеими ногами и вместе с ней полетит на тюфяк. Он даже почувствовал уже еканье в животе, а в ушах — звон.

Может быть, это и не было трусостью, но уж, во всяком случае, и не было храбростью. Ведь храбрость — это… Гм… А что такое, в сущности, храбрость?

Храбрый человек — это тот, кто умеет забывать о себе. Когда Саша Матросов закрыл собою дзот, он, наверно, совсем забыл про себя, забыл о том, что его через минуту не будет. Разве об этом думает герой, который совершает подвиг? Разве о себе думал Данин старший брат, сержант Аркадий Яковлев, когда горел его танк?

Значит, он, Данька Яковлев, трус?

«Да, деваться некуда: я трус. Евгений Афанасьевич очень ясно это сегодня объяснил. Я не умею управлять своим воображением. А еще недавно, пока я этого не знал, все было так хорошо!.. Еще сегодня утром и потом — до самого последнего урока…»

— Пошли, — сказал наконец Саша.

— Пошли, — угрюмо ответил Даня.

Мальчики спустились с лестницы и стали молча прогуливаться по коридору около пионерской комнаты.

Даня был занят собой, Саша — Даней. Он смотрел на товарища с раздражением и состраданием, которые пытался скрыть.

— Ну что? Ну, подумаешь!..

Даня сразу остановился и через плечо яростно поглядел на Сашу:

— Ну как ты сам не понимаешь? Ведь это же позор! Позор!..

Саша пожал плечами.

Спору нет: довольно-таки неприятно три раза пытаться перепрыгнуть через рейку и ни разу не перескочить; неприятно, когда над тобой смеются. Но почему вот именно это такой уж невыносимый позор, а не позор, скажем, стоять у доски и хлопать глазами, когда тебя вызывают по алгебре? Между тем третьего дня это случилось. Даня еле-еле выплыл на подсказке и, заработав тройку, спокойно вернулся к себе на парту и принялся дочитывать «Плутонию». А уж что там ни говори, физкультура менее важный предмет, чем алгебра.

Как бы там ни было, сейчас его не вразумить никакими силами, и Саша решил попросту заговорить о чем-нибудь другом.

Он сделал рассеянно-задумчивое лицо и сказал, не глядя на Яковлева:

— Ах да, забыл тебе сказать. В этом дневнике Миклухо-Маклая, что я тебе дам, есть одно место… Ты обязательно прочти. Понимаешь…

Но грозный взгляд товарища остановил Сашу на полуслове.

Маклай был для Дани не просто Маклаем — он был для него воплощением мужества. Ни о чем другом нельзя было заговорить более некстати.

Даня раздул ноздри, нахохлился и стал внимательно рассматривать носки своих башмаков.

Саша рассердился:

— Да ну тебя, Данька! Ну чего, в самом деле…

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, но в эту минуту дверь пионерской комнаты открылась и оттуда выглянула Зоя Николаевна Феоктистова — старшая вожатая.

— Петровский, — сказала она с укором, — ты еще долго собираешься гулять по коридору? — Она повернулась в другую сторону: — Иляшев, Козулин! Вы что, не намерены сегодня быть на совете дружины? Если не намерены, так прямо и скажите и продолжайте в свое удовольствие скакать на одной ноге. Мы начнем без вас.

— А разве все уже собрались?

— А разве вы непременно хотите быть последними? — ответила Зоя Николаевна и ушла к себе.

Мальчики двинулись за нею.

В пионерской комнате было шумно.

В углу толпились малыши и, громко о чем-то разговаривая, позвякивали время от времени бубнами самодеятельного оркестра, лежавшими на крышке рояля рядом с кастаньетами, барабаном и треугольником. Кто-то шлепнул ладонью по клавишам, и Зоя Николаевна сказала:

— Ребята, если вы пришли сюда шуметь, сейчас же попрошу освободить пионерскую комнату.

Между тем у стола вожатой постепенно собирались председатели отрядов и звеньевые четырех классов обеих смен, начиная с четвертого «А».

— Сядьте, ребята, — деловито, без улыбки сказала Зоя Николаевна.

Мальчики сели.

— Ребята, мы собрались сегодня, чтобы поговорить о сборе цветного лома. Ну, как у кого дела? Рассказывайте!

Молчание.

Она положила на стол руку и поглядела на мальчиков внимательно чуть прищуренными глазами:

— Ну что же? Кто первый?

Молчание.

Не теряя терпения (запас которого был у нее не особенно велик), Зоя Николаевна опять взглянула на мальчиков и продолжала бодрым голосом, как будто желая сообщить им что-то очень приятное и радостное:

— Через пять дней сдача первой партии.

По рядам пробежал легкий шумок. Но Зоя Николаевна этого как будто не заметила.

— Я договорилась обо всем, — продолжала она. — Была на Охте… два раза. На базе говорят, что мы первые застрельщики и что если произвести сбор цветного металла по всему городу, это может дать…

Шум сделался сильнее.

— Ребята, кто там шумит? Терехин, можешь сейчас же выйти в коридор… Одним словом, после таких разговоров, товарищи, сдать какие-нибудь пятнадцать-двадцать килограммов просто неудобно. Ребята! — Она строго посмотрела в ту сторону, где были малыши. — Не трогайте треугольник. Вы слышите, что я сказала? Положите, пожалуйста, треугольник!.. Ну хорошо. А теперь расскажите, сколько кому удалось собрать.

Мальчики молчали.

Она, слегка удивившись и как будто к чему-то прислушиваясь, чуть наклонила вперед голову. Зажегся светлый чуб над ее лбом, попав в полосу оконного света.

Открылась дверь. В пионерскую комнату, разыскивая кого-то, заглянул Александр Львович Онучин, классный руководитель шестого класса «Б».

Они молча с минутку смотрели друг на друга, и Зоя Николаевна сказала очень вежливо:

— Милости просим, Александр Львович, заходите, пожалуйста. У нас собрание. Не знаю только, будет ли вам интересно.

— Нет, нет, не хочу вам мешать, — ответил он еще вежливее. — Прошу прощения!

И дверь закрылась.

Все ребята в школе знали, что Александр Львович и Зоя Николаевна недолюбливают друг друга. Поэтому во время этого любезного разговора они с нескрываемым интересом посматривали то на нее, то на него.

И вот дверь опять закрылась. Ребята лениво и нехотя повернулись к Зое Николаевне. Кто-то откашлялся. Кто-то уронил на пол портфель. Им было скучно, скучно! Она это понимала. И первый упрек, еще не успев задуматься, она привычно обратила к себе. Случилось то, чего она больше всего боялась: они скучали…

— Ну, кто хочет сказать, ребята? — Голос Зои Николаевны зазвучал неуверенно. — Кажется, Петровский хочет что-то сказать?

— Зоя Николаевна, — ответил Саша, — я после, пусть кто-нибудь другой.

— А у нас уже три примуса, — сказал мальчик из четвертого класса «А». Сказал и мечтательно поглядел на затянутое тончайшей морозной пленкой окошко. — Только ножки и горелки у них, кажется, не цветные, а черные. Так, может быть, на всякий случай отломить?

Кто-то засмеялся.