Читаем без скачивания Кто все расскажет - Чак Паланик

«Тормоза для души», — как сказала бы Луэлла Парсонс.

Подавшись вперёд, мисс Кэти сдувает пыль с пузырька. Марая чёрные перчатки, с усилием отвинчивает хитроумную крышку. Под холодными гулкими сводами перекатывание пилюль напоминает пулемётную очередь. Моя мисс Кэти вытряхивает пару штук на ладонь, запускает их в рот, приподняв чёрную вуаль, и тянется к старой бутылке.

Между полированными урнами лежит опрокинутая серебряная рамка для фото, рядом — тюбик помады «Элен Рубинштейн». Камера медленно движется, и вот уже перед нами духи «Мицуко», мутный хрустальный флакон в отпечатках пальцев, и пыльная коробка с пожелтевшими салфетками «Клинекс».

В сумерках смутно проступают контуры и этикетки бутылок: «Шато Лафит» урожая тысяча восемьсот пятьдесят первого года. «Пьер Юе Кальвадос», тысяча восемьсот шестьдесят пятый. Разлитый в тысяча девятьсот шестом коньяк «Круазет». «Кэмпбелл Боуден и Тейлор порт» урожая тысяча восемьсот двадцать пятого года.

Вдоль каменных стен выстроились ящики с шампанским: «Болленже», «Дом Периньон», «Моэ и Шандон». Здесь можно увидеть сосуды самых разных размеров: Иеровоамы, получившие название в честь библейского царя, сына Навата и Церуа, куда помещается четыре обычных бутылки; Навуходоносоры, названные так в честь вавилонского правителя, — эти вмещают в двадцать раз больше обычного; есть и гигантские двадцатичетырёхкратные Мельхиоры, носящие имя одного из волхвов, возвестивших миру о рождении Иисуса Христа.

На каждую пустую бутыль приходится по одной запечатанной. В промозглом полумраке высится гора некогда выпитых и давно позабытых бокалов со следами губ Конрада Нагеля, Алана Хейла, шимпанзе Читы и Билла Демареста.

Траурная вуаль вновь опускается налицо, и мисс Кэти пьёт через чёрное кружево — отхлёбывает из сосудов по очереди, покрывая каждое блестящее горлышко новым слоем помады. Теперь у бутылок такие же красные рты, как и у неё самой.

Кстати, Сидни Гринстрит тоже мог бы сегодня явиться. А Грета Гарбо — прислать соболезнования.

Говоря словами Уолтера Уинчелла, нас попросту «назойливо покинули».

Разумеется, мы здесь вдвоём, я и мисс Кэти, — вот уже в который раз.

Смахнув с полки тёмный рис мышиных фекалий, отчего происходящее ещё сильнее напоминает какую-то дикую пародию на свадьбу, моя мисс Кэти поднимает серебряную рамку и ставит её на каменной полке. Внутри оказывается не памятный снимок, а зеркало. Оно отражает мрачные стены, кружево паутин и застывшую Кэтрин Кентон в траурной шляпке с вуалью. Пощипав за кончики пальцев, мисс Кэти стягивает с левой руки перчатку, а затем и кольцо с бриллиантом в шесть каратов — «Гарри Уинстон», огранка «маркиз».

— Думаю, эту минуту стоит сохранить в памяти, — произносит кинозвезда.

Поверхность зеркала исчерчена сетью шрамов. Стекло помогает не забывать страдания и обиды прошлого.

— Скажи, ты ведь ничего не путаешь? Ты точно звонила Кэри Гранту? — спрашивает мисс Кэти, отступив назад и застыв посередине полустёртого крестика, давным-давно нарисованного помадой на каменном полу.

В это мгновение царапины на поверхности зеркала аккуратно ложатся на лицо кинодивы. Именно в этом ракурсе и на таком расстоянии они превращаются в «мешки» под глазами, в морщины, которые покрывали его три, четыре, пять псов тому назад, пока их не исправила очередная подтяжка лица, инъекция сыворотки овечьего эмбриона, радикальная операция в одной из секретных швейцарских клиник, дорогостоящие кремы и мази. Чтобы напомнить мисс Кэти, как бы ей надлежало сегодня выглядеть, зеркало сохранило все оспины от угрей и печёночные пятна, которые она удаляет каждые несколько месяцев.

Вуаль поднимается, — и видны обязательные волоски и родинки; щёки и подбородок немедленно провисают.

Всё это боевые шрамы, полученные от каждого из «отбывших», от каждой бродячей собаки вроде Пако Эспозито или Ромео.

Лицо мисс Кэти принимает такое выражение, какое бывает, когда она не старается придавать ему никакого выражения. В эту минуту прославленные черты будят в памяти ночную рубашку Теды Бары, намотанную на мягкую вешалку в костюмном цехе «Монограмм Пикчерз» и обернутую тёмным целлофаном. Мускулы расслабляются и становятся дряблыми. Зрителей-то поблизости нет.

Между тем я берусь за дело — вычерчиваю бриллиантом очередные морщины, добавляю к памятному портрету новые печёночные пятна. Это вам не просто работа фотографа; мне нужно запечатлеть несчастье мисс Кэти прежде, чем пластические хирурги опять превратят её внешность в «чистую доску». Со скрипом скобля по стеклу, я отмечаю седые волосы. Подправляю топографию тайного лица знаменитости. Обвожу озабоченные морщины на лбу. Углубляю «гусиные лапки» у глаз, порождённые фальшивой улыбкой на публику, то есть, можно сказать, уродую отражение бриллиантом.

После долгих издевательств зеркало успело покоробиться, скособочиться и покрыться такими глубокими шрамами, что стоит ещё чуть-чуть надавить — и оно рассыплется на кривые осколки. Поэтому мне приходится рассчитывать силу нажима. Совсем недавно в мои обязанности входило вытирать лужи, которые Пако оставлял у комода, и я же носила пса на кастрацию в клинику. Каждый день очередной исторический опус — вроде «Саги о Гайавате», переписанной Артуром Миллером в виде сценария для Деборы Керр, или истории Роберта Фултона как средства передвижения Дэнни Кея, — лишался страницы, которую я вырывала, чтобы убрать ещё тёплую кучку фекалий.

Теперь я веду бриллиантом сверху вниз, повторяя дорожки слёз на щеках мисс Кэти.

Стекло отзывается душераздирающим скрипом, от которого начинает трещать голова.

Зеркало Дориана Грея.

За кадром звучит эхо чьих-то шагов, отбивающих ритм сердцебиения. Из коридора к двери приближаются кожаные мужские туфли. Каждый шаг раздаётся громче предыдущего. Это Ван Хефлин или Лоуренс Оливье, Рэндольф Скотт, а может быть, Сидни Луфт.

В паузе между двумя шагами, в тишине между двумя ударами сердца я опускаю зеркало на полку и возвращаю мисс Кэти кольцо с бриллиантом.

В дверях усыпальницы возникает мужской силуэт — высокий, стройный, с прямыми плечами. Свет из коридора падает на него со спины.

Уже оборачиваясь, мисс Кэти одной рукой тянется взять помаду. Всматривается в гостя.

— Это ты, «Граучо» [8]?

Из полутьмы появляется букет цветов: розовые розы, сорт «Нэнси Рейган», и жёлтые лилии с ярким, словно июльское солнце, ароматом.

— Я так сожалею о вашей потере… — доносится из-за букета, обхваченного молодыми мужскими руками. Кожа на них гладкая, чистая; ногти отполированы до блеска.

«Погребальный флирт», — шепнула бы в таком случае Хэдда Хоппер. «Жених на краю могилы», — согласилась бы Луэлла Парсонс. «Разрушитель гробниц», — поддакнул бы им обеим Уолтер Уинчелл.

На сцену выходит Уэбстер Карлтон Уэстворд Третий — тот самый молодой человек со званого ужина. Его имя и телефонный номер сгорели в камине вместе с карточкой.

Очи сияют, словно рутбир под солнечными лучами.

Я чуть заметно покачиваю головой. Не надо. Не повторяй ошибок. Не доверяйся новому истязателю.

Однако мисс Кэти уже накладывает на губы свежий слой алой краски. И выбрасывает тюбик. Тот с грохотом катится по полке между урнами с прахом прошлых привязанностей. Между пустыми бутылками, которые иногда называют «шеренгой павших солдат». Опустив на лицо чёрную сетку вуали, моя мисс Кэти протягивает руку в перчатке, чтобы взять один запылившийся, давно позабытый предмет. Поднимает его и шепчет свеженакрашенными губами:

— «Guten Essen» [9]. В переводе с французского, — прибавляет она, — «никогда не говори никогда».

Фиалковые глаза успела затянуть томная поволока: таблетки и бренди сделали своё дело. Мисс Кэти наконец поворачивается, чтобы принять цветы, в тот же самый миг опуская пыльную вещицу — свою диафрагму — в обвисшую щёлку кармана поношенного норкового манто.

АКТ I, СЦЕНА ПЯТАЯ

Однажды проницательная Клэр Бут Льюс сказала о Кэтрин Кентон: «Когда она влюблена, её невозможно расстроить; зато когда не влюблена, её не развеселишь».

Действие следующей сцены разыгрывается в ванной комнате, смежной с будуаром мисс Кэти. Хозяйка дома сидит возле туалетного столика. Перед ней — три зеркала, показывающих сразу оба профиля и анфас. Розы «Нэнси Рейган» и жёлтые лилии, подношение Уэбстера Карлтона Уэстворда Третьего, отражаются в створках до бесконечности. Жидкий букетик превратился в пышную витрину флористки. В целый сад. И это вместо того, чтобы сгнить на полу усыпальницы.

К букету привязана карточка из тисненого пергамента: «Неразделенная любовь — бесполезная трата времени. Прошу тебя, позволь миру поделиться с тобой своей бесконечной любовью». Какая-то бессвязная тарабарщина, сворованная не то у Джона Мильтона, не то у Мохандаса Ганди.