Читаем без скачивания Большой Боб - Жорж Сименон

Люлю пришлось оставить меня: пришел какой-то человек, которого я не знал, и она повела его взглянуть на мертвого Боба. И тут мадемуазель Берта тронула меня за рукав.

— Хозяйка вам ничего еще не сказала? — спросила она шепотом — так, наверно, шушукаются в церкви.

Мы стояли в углу, отделенные от всех столом, на котором в беспорядке валялись шляпки.

— О чем?

— Они не должны были так говорить. Какое им дело — пускай бы она думала, что это несчастный случай.

Я еще ничего не знал о том, что произошло в Тийи.

— А разве это не так?

Старая дева, глядя мне в глаза, покачала головой. Она осунулась сильней, чем Люлю, лицо пожелтело, губы обескровились, и я машинально взял ее за руку, проверяя пульс.

— Это от усталости, — прошептала она. — Ни хозяйка, ни я не сомкнули глаз. Слишком много наговорили жандармы. Слишком много или слишком мало. Сейчас она догадалась, что они имели в виду, когда задавали вопросы, и мучается.

— Самоубийство?

Мадемуазель Берта кивнула, и подбородок у нее дрогнул. Не знаю, какой у нее пульс обычно, вероятно, ниже нормы. Но сейчас он вряд ли был больше пятидесяти пяти.

— Вам надо бы выпить глоточек чего-нибудь покрепче.

Впрочем, настаивать бесполезно. Никакие мои рекомендации она не примет. Самое лучшее, пожалуй, — порасспросить ее и дать возможность высказать все, что у нее на душе.

— А разве точно неизвестно?

— Никто ничего не знает. Все это настолько невероятно!

Повторяя общее мнение, я воскликнул:

— Он всегда был такой веселый!

Это одна из тех фраз, которые произносишь, не подумав. Я отметил, что мадемуазель Берта взглянула на меня с изумлением и даже словно с укором. Ее взгляд, если перевести его в слова, означал: «И вы тоже?»

Неужели она была не согласна с друзьями Боба и вообще со всеми, кто его знал? Он сразу становился душой общества, где бы ни появился; стоило ему присоединиться к какой-нибудь компании, и все лица тут же прояснялись.

— Вы не знаете, он не был болен? — спросила мадемуазель Берта.

Я не знал. Бывало, во время вечеринки или на уикэнде я давал Бобу совет, что принять от ангины или какой-нибудь обычной хвори, но он ни разу не пришел ко мне в кабинет на консультацию. То же самое — с большинством моих друзей, и я их прекрасно понимаю: своеобразная стыдливость мешает им обнажать свои мелкие немощи перед человеком, с которым они вскоре встретятся в другой обстановке.

Люлю подобной стыдливости лишена. Она частенько консультировалась у меня. Бывало, у них сидело с полдюжины гостей, а она спрашивала меня вполголоса:

— Шарль, вы не могли бы на минутку выйти со мной?

Боб, знавший, в чем дело, провожал нас взглядом. В таких случаях Люлю притворяла дверь спальни. Она ложилась на край кровати, юбка у нее задиралась, так что оголялись бедра.

— Шарль, меня опять беспокоит живот. Боюсь, что когда-нибудь у меня все вырежут.

Когда ей не было и двадцати, у нее впервые заболел живот и напугал на всю жизнь: операции она боялась больше, чем серьезной болезни вроде туберкулеза.

Насколько я могу судить, у Боба для его возраста и при том образе жизни, какой он вел, здоровье было неплохое. Всего лишь года два-три назад он обнаружил, что у него имеется желудок, который плохо переносит белое вино. Всякий раз после еды, а иногда и во время ее, Боб принимал большую дозу соды. Не слишком настаивая, я пытался отговорить его от этого и даже дал желудочное лекарство на основе каолина, но Боб упорно держался за соду, которая быстрее снимала боли.

Я спросил у мадемуазель Берты:

— Он обращался к врачу?

— Точно не знаю. Думаю, что да.

— Что вас навело на такую мысль?

— Даже не могу сказать. Всякие мелочи.

И она отвернулась. Видимо, поняла, что выдала себя: выходит, она следила за Бобом куда внимательней, чем его жена.

Я пожал руку только что вошедшему Рири. Всегда немножко странно видеть его в городской одежде. Пришел сосед мясник в фартуке и тоже двукратно расцеловался с Люлю. Одна из мастериц спросила:

— Доктор, правда ведь, ей обязательно нужно поесть?

Я подтвердил. Решив, что поговорить с Люлю больше не удастся, я собрался уходить, но тут она снова оказалась рядом со мной. Она вцепилась мне в руку с такой силой, что я сквозь рукав чувствовал, как ногти впиваются в тело.

— Шарль, вы хорошо его знали. Скажите, почему он мог это сделать?

И пока я думал, что ответить, Люлю выдохнула:

— Думаете, из-за меня?

Люлю не плакала. Она держалась на одних нервах и была в таком напряжении, что казалась самнамбулой.

— А я-то всю жизнь воображала, что он счастлив со мной!

Если ей сейчас вонзить в руку иголку, она, наверно, ничего не почувствует. При этой мысли я вспомнил, что со мной мой саквояж.

— Люлю, здесь не найдется местечка, где бы я мог сделать вам укол?

— Укол чего?

— Транквилизатора.

— Я не собираюсь спать.

— Гарантирую, что от него вы не уснете.

— Точно?

Она огляделась и направилась в кухню.

— Идемте сюда.

Там все еще сидели обе мастерицы. Люлю захлопнула дверь, понаблюдала, как я готовлю шприц, и задрала платье на правом бедре. Одна из девушек, та, что велит звать ее Аделиной, потому что считает это имя более поэтичным, чем Жанна, вдруг расплакалась.

— Бедная девочка! — пробормотала Люлю. Она все еще выглядела так, словно спала с открытыми глазами. — Для нее это тоже удар. Вы не сделаете укол и ей?

— Не думаю, что в этом есть необходимость. Сейчас надо, чтобы в доме было поменьше народу и прекратилось хождение.

— Разве я виновата, что люди приходят?

Вероятно, я был не прав. Суматоха не давала ей остаться один на один с жестокой правдой.

Выходя из кухни, Люлю почти шепотом сказала, кинув в сторону Аделины:

— Вы знаете, что у Боба с нею?..

Я сделал знак, что знаю.

— Я никогда не ревновала. Раз он был счастлив…

Я смешался с людьми, заполнявшими ателье, но мне показалось, что Аделина смотрит на меня, словно хочет что-то мысленно передать. Уверенности у меня не было, но я решил при первой возможности поговорить с девушкой.

Люлю продолжала:

— Позвонила сестра Боба и сказала, что приедет сегодня днем.

Говоря это, она потирала бедро, куда я сделал укол.

— Сестра Боба?

— А вы не знали, что у него есть сестра? Она вышла за адвоката из квартала Перейр. Боб виделся с нею раз или два в год. Она отдыхает с детьми в Дьеппе. Ее муж остался в Париже и сообщил ей по телефону, а она тут же позвонила мне. Она уже в пути, едет на машине.

Я собрался уходить и тут снова столкнулся с мадемуазель Бертой, которая, как подозреваю, умышленно оказалась у меня на дороге.

— Вы дали ей успокаивающее?

— Да. А когда вы обо всем узнали?

— Вчера вечером около семи. Я была дома.

У нее квартира через три дома отсюда. Над ее образом жизни часто посмеивались. Боб утверждал, что она такая тощая оттого, что все ночи напролет натирает полы. У ее дверей, рассказывал он, лежат две пары войлочных шлепанцев, которые надевают на обувь, чтобы не затоптать паркет. «Одна пара для нее, а вторая — на случай, если неожиданно придет гость!» — «А если гостей будет двое?» — «Им придется поделить шлепанцы и скакать на одной ноге».

Мадемуазель Берта все так же шепотком рассказывала мне, что происходило вчера вечером. Как подъехала санитарная машина с телом, она не видела: ее окна выходят во двор. Машину заметила привратница и примчалась с сообщением к мадемуазель Берте.

Примерно с час продолжалось беспорядочное хождение соседей, но не такое, как сегодня: было воскресенье, и многие еще не вернулись из загорода.

— Мы с хозяйкой пробыли при нем одни всю ночь.

Я глянул в сторону спальни.

— Это вы все устроили?

Она кивнула и, прикрыв глаза, добавила:

— Я его обмыла и обрядила.

У меня возник один вопрос, который мне очень бы хотелось задать ей, и когда-нибудь я, наверно, решусь на это, если только — что будет гораздо проще — не спрошу у Люлю, потому что та и впрямь не ревнива: за все годы нашего знакомства я не замечал за ней этого.

У Боба в Тийи бывали приключения, но несерьезные, из тех, что не влекут за собой последствий и о которых на другой день забывают. Все друзья Дандюранов знали и про это, и про то, что Боб иногда захаживал домой то к одной, то к другой мастерице. В том числе и к двадцатилетней Аделине, недавно поступившей в мастерскую. Красавицей ее не назовешь, но мордашка у нее довольно смазливая.

А вот было ли у Боба что-нибудь с мадемуазель Бертой, если учесть ее возраст между сорока пятью и пятьюдесятью, длинный костистый нос и шерстяное белье? Она-то, ясное дело, питала к Бобу любовь, которую всячески старалась скрыть. Но какого рода любовь? Трудно сказать. Я бы, кстати, не удивился, если бы узнал, что Боб из жалости или сочтя это забавным — он, должно быть, бормотал: «Умора!» — ненадолго заглядывал в ее квартиру, естественно, надевая войлочные шлепанцы.