Читаем без скачивания Восемьдесят восемь дорог - Николай Печерский

Много в Таджикистане горных тропок и каменистых дорог. По какой из них ушел Сергей Лунев, куда его занесли солдатские, кованные подковками сапоги? Молчит придорожный камень, на котором Лунев свертывал из солдатской махры папиросу, молчит река, из которой он пил пригоршней воду. Молчит небо, молчит земля, молчит все.

А как же киргиз? Значит, зря он кипятился, зря хвастал, что есть у него друг-приятель Лунев, зря кидал оземь лисью шапку?

Что я могу ответить? Конечно, зря.

После встречи на улице я побежал на почтамт и стал звонить в кишлак, где жил киргиз. Я разговаривал с раисом — то есть председателем колхоза. Оказывается, Лунева никогда в колхозе не было. Киргиз, с которым мы познакомились, перепутал фамилию. Его ошну звали не Луневым, а Лубеневым…

Молча, не глядя друг на друга, мы вышли с Олимом из почтамта и разошлись в разные стороны. Олим отправился к своему чистильщику на вокзал, а я побрел к дому Муслимы. Между прочим, я до сих пор не прочел письма, которое прислал Сергей Лунев двадцать лет назад. Там наверняка были важные подробности. Игнат и его мать могли не заметить их. Ведь они жили где-то в Сибири и, по существу, ничего не знали о Таджикистане.

Во дворе было пусто. Я постучал в низенькую дверь кибитки Муслимы. Никто не ответил. Я постучал еще раз и, не дождавшись ответа, открыл дверь.

Возле стола спиной ко мне сидел Игнат. Он даже не пошевелился. Окно, возле которого сидел Игнат, выходило во двор. Значит, Игнат видел меня, слышал мои шаги, знал, кто у него стоит сейчас за спиной.

— Здравствуй, Игнат, — сказал я. — К тебе можно?

— Проходите… Только Муслимы нет. Она ушла.

Я прошел в комнату и сел возле стола. Игнат не посмотрел на меня. На столе перед ним лежала карта Таджикистана. Он упрямо водил по ней карандашом, натыкался на какие-то невидимые мне препятствия, возвращался назад и снова вел карандаш вдоль тельных, залитых коричневой краской ущелий, вдоль ледников и летящих с камня на камень рек. Игнат заслонился от меня левой ладонью, но я все равно знал на память каждую черточку этого крупного, по-русски простого лица. У Игната были густые, негнущиеся брови и сумрачные зеленоватые глаза. Над низеньким крутым лбом топорщились короткие русые волосы. Игнат ходил без кепки и тюбетейки. Солнце не поленилось и выжгло по краям лба и висков четкую, соломенной желтизны каемку. Покрасневшее от жары лицо Игната было будто в золотой солнечной рамке.

Склонив голову над столом, Игнат вел карандаш по карте, будто трактор сквозь глухую тайгу.

Я подошел к Игнату и, чуть-чуть задев его плечом склонился над картой.

— Ты что ищешь, Игнат?

Игнат озабоченно покусал ноготь на большом пальце и глухо, не глядя на меня, сказал:

— Так… одно дело… — Помолчал, взял со стола карандаш и уже тише и чуть-чуть добрее добавил: — Я Красную реку ищу…

— Ну и что — нету, Игнат?

Игнат повертел шеей, как будто ему было тесно в белой простенькой рубашке.

— Не знаю… Наверно, мой дядька что-нибудь перепутал…

— Ах ты, чудак-чудак, Игнат! Вот же она, эта река. Смотри!

Я отодвинул локоть Игната и показал ему извилистую ниточку, бегущую вдоль отрогов Каратыгина.

— Читай, — сказал я. — Сурхоб. Сурх по-таджикски красная, а об — вода. Понятно?

Люди радуются по-разному. Игнат смотрел на меня и улыбался строгой сдержанной улыбкой. Эта улыбка была похожа на холодную северную реку, неяркое солнце над верхушками леса и плеск весла по вечерней воде. Я родился и вырос на юге и поэтому выражал свои чувства по-иному. Я стучал кулаком по столу и кричал неизвестно кому: «Ага! А что! Ну, что!»

Эта минутная радость не сделала нас с Игнатом друзьями. Но он уже стал мне чуточку ближе и понятней. Я рассказал Игнату вкратце про свою стажорскую службу и катафалк возле двери, а Игнат достал из бумажника письмо, которое написал двадцать лет назад его дядька, Сергей Лунев, и дал почитать мне.

Это был обыкновенный солдатский «треугольник». Адрес на нем выцвел и уже едва различался, а в тех местах, где бумага складывалась, на сгибах светились узкие протертые щели.

Сергей Лунев торопился. Его дружок отправлялся с боевым заданием в Запорожье. Лунев хотел передать своей сестре слова надежды и привета, сказать, чтобы не убивалась она, ждала советских солдат. Они задержались в пути, но все равно придут и отплатят фашистам за все…

Письмо Лунева, которое я держал в руках, было и радостное и немножко грустное, как все письма с войны.

«Дорогая Ольга, — писал он. — Я тебе уже рассказывал про таджика Ашура Давлятова. Это — отчаянный боец и добрая душа. Ашур вынес меня с линии боя, целый день и ночь тащил по лесу. Он и сам едва держался, потому что осколок и его ковырнул. Только он виду не подавал. Он всегда такой. Он у нас политруком был. Ашур приволок меня в госпиталь и сдал санитарам. А сам даже раны не перевязал. С этими врачами, знаешь, только свяжись… Врачи думали, что я прямым ходом отправлюсь на тот свет. Увидели меня, сразу замахали — «несите в операционную, на стол», но я все-таки успел шепнуть дружку несколько слов. «Ты, Ашур, не бойся, — сказал я. — Помирать я не собираюсь, не такой у меня характер. Мы еще встретимся с тобой. Вот посмотришь!»

Ашур много рассказывал мне о Таджикистане. Он живет возле Красной реки, в большом красивом кишлаке. Мечтает вырастить новый сорт хлопка. Красивый и нежный, как шелк, как дождь в солнечный полдень. Ашур даже названье ему придумал — «серебряный дождь». Правда, здорово? Я буду помогать Ашуру. Я уже сказал ему.

Ну, вот и все. Сегодня я иду в бой. До свиданья, дорогая сестра. Жди новых писем.

Твой Сергей Лунев».

Я прочитал письмо Лунева два раза. От первой до последней строчки. Все мне представилось вдруг легким и доступным. Мы пойдем по берегу Сурхоба и найдем там Лунева и его побратима Ашура Давлятова. Конечно, кишлаков там много. Но это не страшно. Мы будем ходить по узеньким улочкам, где зной и тишина, будем терпеливо стучать в каждую дверь, расспрашивать, узнавать. Будем идти по следам солдата к его далекому дому. Там на нагретой солнцем веранде висит вязка золотого лука и красного, сморщенного от собственной горечи перца. На высоком крылечке сидит человек в старой, залатанной на локтях гимнастерке. Он задумчиво курит папиросу и ждет нас.

Туманность Андромеды

Я ходил по улицам Дюшамбе и думал. Давно стемнело, но огней почему-то не зажигали. Я любил наш город в такую сумеречную пору. В синем густом небе ярко горели звезды. Столько звезд, как у нас, нет больше нигде на свете. Так говорил дед Каримов-ота, который живет в нашем дворе. И я верю ему.

Когда в городе темно и в глаза не бьют электрические огни, вдалеке отчетливо видны снежные вершины гор. Они замыкают наш город серебряной подковой и прячутся только в сильный дождь и еще тогда, когда ветер-афганец подымет в небо тучи мелкой рыжей пыли.

Когда-то давно, когда и вообще никого не было, всадник-пахлавон обронил в Гиссарской долине эту подкову. Хотел поднять ее и спрятать в хурджин, но потом передумал. Посмотрел, как сверкают вокруг нее веселые арыки, как летят и никак не могут улететь вдогонку ветру красные маки, удивился, что есть на свете такая красота, вздохнул и снова ушел в сказку.

Но что разводить лирику, когда на душе темная холодная тоска и сам не знаешь, что делать и куда идти. Может, в редакцию, к Расулу Расуловичу?

Я уже и сам не помню, как очутился возле серого длинного Дома печати. В редакторском окошке горел свет.

Наш редактор любил свое дело большой и жадной любовью. Ему не хватало дня и он просиживал в редакции ночи. У него не было ни воскресений, ни праздников. Расул Расулович часто болел. Но даже в больнице, воткнув локоть в подушку, он читал сырые газетные оттиски, правил статейки, перечеркивал красным злым крестом халтурные заметки.

Я хотел быть таким, как Расул Расулович. Поэтому я любил и боялся его. Я трепетал и немел перед этим человеком.

Я родился в Дюшамбе, рос вместе с таджикскими ребятишками, знал таджикский язык. Когда Расул Расулович принимал меня, он намекнул, что редакции нужен переводчик — человек, который будет переводить заметки русских ребят. Переводчиком мне быть не хотелось, я желал писать сам. Но пока я помалкивал.

Я поднялся на второй этаж и пошел по длинному и уже темному в этот час коридору. Из полуоткрытых дверей выливались на крашеные половицы полосы света. В кабинетах шелестели гранками дежурные русских и таджикских газет; где-то в самом конце выстукивала статью ночная машинистка.

Я открыл дверь нашей комнаты и вошел. Редактор чуть-чуть приподнял брови и кивнул на стул рядом с собой. На этом месте обычно сидели корреспонденты, материалы которых правил Расул Расулович. Это было не особенно приятное место. Корреспонденты вставали с него красные и горячие, будто со сковородки. Стул этот так и называли — «сковородкой».