Читаем без скачивания Совьетика - Ирина Маленко

Именно поэтому я так пожалела Аниту. Мне все-таки было немного легче, я лишь возвращалась в состояние, которое для меня по натуре было более естественным, чем нажитое в Голландии как геморрой прямолинейничание…

Потом я взяла и рассказала ей про то, что случилось с Лизой (а вот этого не надо было делать, если честно! Ну, кто меня тянул за язык?). Анита посочувствовала – вполне искренне, тем более, что у нее самой был аутичный братишка-инвалид. «Мама ухаживала за ним до 16 лет, а потом сдала его в приют. Наконец-то вышла замуж, и я рада за нее, она так заслуживает хоть немного счастья!» .

Я попробовала представить себя «заслужившей счастье» с каким-нибудь обормотом, сдав Лизочку – каким бы ни были наши с ней трудности!- в приют, и мне стало почти физически дурно. Может быть, теперь вы поймете, почему дружбы между мной и Анитой не получилось. Не могу я дружить – по крайней мере, по-настоящему, по-нашему – с людьми, которые считают, что возможно и даже желаемо какое-то счастье после отказа от собственного ребенка.

Но Аните в Ирландии было явно одиноко (это было первое в ее жизни самостоятельное длительное пребывание за границей!), и она по-прежнему считала меня своей. И когда она, названивая кому-то из своих родных по телефону, представила им меня как «эту другую голландскую девушку» (dat andere Nederlandse meisje) , я поняла, что удостоилась высшей похвалы! За все 8 лет жизни в Нидерландах я этого ни разу ни от кого не услышала. Я никогда не была «dat Nederlandsе meisje”, когда жила среди голландцев – для них я стала ею только за границей… Было смешно и странно. Вот только «признание» это было мне больше не нужно. Опоздало лет эдак на 7….

…Я приехала в Ирландию сразу после развода. Точнее, даже еще не до конца его оформив. Хорошо помню тот холодный январский день. Я вышла из маленького, уютного дублинского аэропорта, вдохнула свежего, с печным дымком от горящего торфа воздуха – и чуть не разрыдалась. Минут 10 я буквально не могла стронуться с места, у меня дрожали колени. Для того, чтобы это понять, надо понять, чем для меня была Ирландия.

Позади осталась идиотская мыльная опера, в которую какие-то неведомые мне высшие силы превратили мою жизнь в последние 5 лет. Я чувствовала себя как после удачного побега из тюрьмы самого строгого режима, все еще опасаясь при этом преследования (ни одна душа в Нидерландах, даже мои немногочисленные подруги, не знала, что я здесь).Из тюрьмы, в которой мне не полагалось не только работать, но и иметь какие-то свои увлечения, свой круг друзей, даже свои мысли. Где что бы я ни начинала говорить, мне тут же затыкали рот: «Заткнись, это меня не интересует!» , «Не знаю и не хочу об этом знать!»

Но дело было не только в Сонни или скорее, не столько в Сонни. Сонни мне было жалко – даже несмотря на все, что произошло. Сонни, по сути своей, как и я, был человеком с традиционными ценностями – хотя и зачастую отличными от моих. Голландские же ценности были глубоко чужды нам обоим.

К тому моменту, когда моя нога впервые ступила на ирландский берег, я буквально задыхалась в голландском обществе, где нельзя было сделать замечание человеку, если он курил тебе в лицо там, где висел знак, что курить запрещается или клал ноги в грязных, со свисающим с подметок собачьим говном ботинки на сиденье в поезде (замечание же будет нарушением его свободы!). Где хозяева наряжали собачек в попонки и выбирали для них из 20 сортов корма в магазинах, а в это время на улицах побирались бездомные, которым те же хозяева собачек не дали бы и гульдена.. Где под словом «дружба» понималось совместное хождение по магазинам и питье кофе – исключительно по заблаговременной договоренности за 2 недели вперед, записанной, чтобы не забыть, в ежедневнике. Где календари с днями рождения близких людей висели на туалетных дверях, так, чтобы ты, справляя нужду, вспомнил, что надо отправить им открытку. Где обращение с женщиной как с вещью для удовлетворения мужской похоти было настолько устоявшейся нормой, что сами голландки этого даже не замечали, а, дымя сигаретами, всерьез считали себя свободными, думая, что несвобода женщин может выражаться только в ношении головного платка или чадры, а не в низких зарплатах, в практическом отсуствии в обществе женщин среди врачей, инженеров и профессоров. В ожидании от тебя твоими коллегами мужского пола, просто не воспринимающими тебя всерьез в профессиональном плане, даже если ты знаешь больше их, что ты непременно будешь подносить им всем кофе и ходишь на работу исключительно для этого (было широко распространено пренебрежительно-уничижительное «mevrouwtje ” в адрес женщин – с легкой усмешкой и взглядом сверху вниз).

Свобода здесь была весьма однобокая. Это было общество «прогрессивных до отвращения», в котором аятоллы от либерализма и социал-демократии запрещали иметь хоть немного менее «прогрессивные» взгляды.

«А теперь поговорим о сексе!»- непременно торжественно провозглашал каждый вечер кто-нибудь по телевидению с таким видом, словно речь шла о чем-то новом, хотя об этом уже «говорили» – и вчера, и позавчера, и месяц, и полгода назад. Зануднее, чем партийные сьезды и конференции! Господи, ну сколько можно, а? Ну о чем там говорить? Неужели еще не выговорились? Лучше бы молча занялись им, теоретики несчастные!

Больше всего меня убивали в голландцах их отсутствие воображения и умение мыслить только по прямой линии, выражающиеся на практике в том, что они совершенно не знали, как поступать в случаях, не предписанных законом (а ведь жизнь настолько разнообразна, что под все ситуации законы не напишешь!), а вещей, выходивших за рамки их понимания, для них просто-напросто не существовало – как для зашоренной лошади нет ничего за пределами рамок ее обзора. Если на дверях нет замков, то это не потому, что люди честные, а потому, что « у них нечего красть». Ходить на демонстрацию можно, конечно, только по принуждению, а как только люди становятся «свободными», то сразу все с удовольствием бросаются на пополнение рядов проституток или «открывают свои дела» (что «своего» в «деле», которое заключается просто в перепродаже по десятикратным ценам производимого другими, и какой такой для этого нужен особенный ум или талант? – такие вопросы приводят их в ступор).

Их цинизм. Казалось, они физически неспособны поверить ни во что хорошее в человеке. Зато увидеть во всем грязь – это пожалуйста! «Кто это тебя столько фотографировал?”- с ехидно-сальной улыбочкой говорит моя голландская подруга при виде кучи моих фотографий – совершенно пристойных-, которые сделал по моей просьбе мой дядя, когда мне исполнилось 13, и на день рождения я получила в подарок свой первый фотоаппарат.

«Твой дядя? Он тебя, наверно, хе-хе,очень любил…»

И никакое не «хе-хе», Петра, он меня и сейчас любит. И я его – тоже. Только совсем не в том смысле, который ты подразумеваешь. Впрочем, как известно, о других мы судим по себе… От такого видения мира, постоянно тебе навязываемого, просто руки опускались.

Их вопиющая предсказуемость, являющаяся логическим следствием вышеупомянутого, приводила к ситуациям, в которых ты порой просто не знала, смеяться тебе или плакать. Каждый раз, когда я знакомилась с новым голландцем или голландкой, я уже абсолютно точно знала, какой разговор за этим последует. Вплоть до отдельных реплик. Вот он:

– Mag ik iets vragen?

– Ja, dat mag.

– U bent zeker geen Nederlandse? Waar komt u vandaan?

– Rusland.

– Gaat u nog terug?

– Ik zou wel willen, maar er ie geen werk daar voor mij.

– Jullie hadden vroeger geen vrijheid, maar nu hebben jullie die vrijheid wel.

– Welke vrijheid hadden wij vroeger niet, meneer/mevrouw?

– Nou, bijvoorbeeld (и тут все они, клянусь мамой, все как один, говорили одну и ту же фразу!), ik kan hier op straat gaan en hardop zeggen dat onze Koningin een stomme koe is. Jullie mochten dat niet over jullie regering zeggen.

Nou en?

Als u dit echt kunt zeggen, waarom doet u het niet?

En waarom denkt u dat ik de behoefte had om dit over onze regering te zeggen?

Hierop hadden ze geen antwoord .

Поразительнее всего было, что люди, никогда в моей стране не бывавшие, начинали мне на полном серьезе рассказывать, как ужасно мы жили. Сейчас, научившись у ирландцев другому отношению к жизни, я бы просто высмеяла их. Но в то время мне было по-настоящему больно слушать их капиталистические бредни. Если ты пыталась обьяснить им, что женщины могут работать потому, что они сами этого хотят, а не потому, что «зарплаты мужа на семью не хватает» или что у нас были профсоюзы (без разрешения которых, кстати, работников запрещалось увольнять!), или что религия у нас не была запрещена, они впадали в такой гнев, что только что не начинали топать ногами. «Неправда! Неправда! Вы жили при военной диктатуре! При культе личности! Ваше КГБ…»

Сначала я пыталась им еще что-то объяснить. Года через два махнула на это занятие рукой. Есть вещи, которые им понять не дано. «Рожденный ползать…» – и далее по тексту. Рожденный потреблять – то же самое. Но горький осадок в душе не исчез. Когда вы оперируете совершенно на других волнах, чем окружающие, и у вас нет с ними ни малейшего взаимопонимания, даже по самым мелким вопросам, есть от чего прийти в отчаяние. Мое поведение стало неадекватным. Порой меня переполняла жгучая ненависть к ним, порой мне просто хотелось закрыться в четырех стенах и никого не видеть. Неудивительно, что наши отношения с Сонни стали ухудшаться. Он просто не понимал, что я переживаю процесс траура по собственной стране и по своему образу жизни.