Читаем без скачивания Схватка - Ильяс Есенберлин

«Посвящаю этот труд незабвенной памяти своего учителя Даурена Ержанова — одного из самых выдающихся геологов нашей страны».

— Как давно появилось это посвящение? — спросил Даурен помолчав.

— Так вот, с этого, четвертого, издания оно и появилось, — ответил Демеу.

Даурен еще с минуту молча листал книгу.

— Ну, что же, спасибо, — сказал он, — и до свиданья! Афанасий Семенович, если вы готовы, пойдемте! У меня все мое при мне.

Они распрощались с хозяином кабинета и вышли.

А ровно в двенадцать часов следующего дня к гостинице «Казахстан» подкатил газик. Из него выскочил Еламан и быстро вбежал в парадное, через пару минут он появился опять с вещами. За ним шли двое: Жариков — он нес дорожный рюкзак, и седой казах с легким дерматиновым чемоданчиком в руках. За это время он, однако, сумел сбегать в парикмахерскую, постригся, побрился, наодеколонился и купил черные очки.

Шел он легко, но опирался на дорожную трость и чуть припадал на левую ногу.

— Как, сядете со мной или впереди? — спросил его Жариков.

— С вами, — ответил старый казах.

«Так вот кого я повезу», — подумал Еламан и весь напрягся и как-то странно похолодел. Уж больно знакомым показался ему этот старик: его лицо, осанка, походка. «Нет, нет — тот умер и похоронен где-то на Дальнем Востоке, — сейчас же успокоил он сам себя. — И голос у того совсем другой, у того голос звучный, высокий, а этот гундосит в нос. Нет, нет, не он, не он! Все может измениться, только не голос. Я могу забыть, да и забыл совершенно его лицо, но голос... но интонации... нет, нет — не он!»

— Едем прямо? Заезжать никуда не будем? — спросил Еламан Жарикова, когда оба пассажира уселись.

— Прямо, прямо! — ответил Жариков, и тут Еламан вдруг увидал руки старика: были они желто-бурые, шершавые, все в ожогах и шрамах. А в одной руке он держал костяную трубку, с надписями «Колыма» и «19...». Последних двух цифр Еламан не разглядел.

«Он! Он, проклятый», — подумал Еламан и, ничего не соображая, пустил машину на последнюю скорость. Они неслись, как стрела, и если бы встретился на пути орудовец им бы, конечно, несдобровать, но Ташкентская аллея была пуста, как нарочно.

— Да куда вы так гоните? — вдруг раздраженно спросил Жариков. — Ведь это сто двадцать верст в час!

И словно в подтверждение, сзади раздался отчаянный крик, а потом чья-то зверская ругань. Машина так круто срезала угол, что чуть не задавила ребенка.

Еламан растерянно обернулся и вздрогнул, встретив спокойно изучающий взгляд. Старик смотрел на него из-под очков внимательно, спокойно и просто. Еламан поспешно отвернулся и больше до самой остановки не оборачивался.

3

На другой день после сорвавшейся свадьбы Бекайдар уехал из Саяты. Ему надо было посетить одну из самых отдаленных партий экспедиции. Работала эта партия недалеко от озера Балташы сравнительно высоко в горах. Здесь били ключи и густо разрастался ковыль. Росли еще и таволга и тамариск и другие степные травы. В местах же, где влаги было особенно много, качаясь, пышно зеленел камыш, тускло поблескивали низкорослые тростники и прямые острые стебли с огромными блестящими листьями невероятной чистоты, яркости. Но главная достопримечательность этого места были все-таки камни. Ветры, вода и время источили глыбы, стянутые с гор, верно, каким-то селем[1], и вся местность напоминала фантастический парк. Бекайдар ходил и смотрел: вот, например, стоит Баба-яга. Острый крючковатый нос, впалые щеки и рот с тонкими сухими губами; подбородок острый, вздернутый. А кожа у Бабы-яги жесткая и сухая, как и у всякой старухи.

Чуть дальше лежит тигр. Громадная, гибкая хищная кошка. Еще дальше застыла девушка. Она бессильно привалилась к каменной калитке; захотела как-то поднять тяжелый мешок с камнями, да так и осталась на миллионы лет на одном месте, поникшая, выбившаяся из сил, одинокая. А дальше шли отдельные статуи и целые группы их из белого, черного, розового камня; мрамор, кварцит, известняк. Миллионы лет работала природа над этим парком — точила, выветривала, шлифовала. Она как будто знала, что придут люди, разобьют палатки и застынут от удивления, когда увидят, что она им приготовила.

Бекайдар сидит на высоком камне и смотрит вниз. Вот уже десять дней, как он не находит себе места. Под ним степь, сопки, глыбы, родник, затянувшийся осокой. С запада тянется дорога, тонкая, длинная, похожая сверху на стальную проволоку. «Вот в такой же ясный солнечный день я увидел впервые Дамели», — подумал он и весь сжался от душевной боли.

— Дамель, Дамель, — сказал он вслух, — за что ты погубила меня, или никогда и не любила, а?.. — И ему вдруг вспомнился эпизод из далекого детства.

...Как-то их классный руководитель Зинаида Михайловна привела к ним незнакомую девочку. Девочка вошла в класс смело, независимо, громко сказала: «Здравствуйте, ребята!» — и улыбнулась. Ее, видимо, ничуть не смутила ни незнакомая обстановка, ни чужие ребята, наоборот! — быстрые черные глаза девочки сияли лукаво и вместе с тем даже, пожалуй, отчаянно. А вообще она была хоть куда! Черноокая, пышноволосая, с большим красивым бантом на голове.

— Вот, дети, знакомьтесь, — сказала Зинаида Михайловна, — ваша новая подружка — Гульжан. Раньше она училась в другом городе, а сейчас ее родители переехали к нам. Бекайдар, она сядет с тобой. Будешь ей помогать.

Бекайдар считался одним из лучших учеников в школе и поэтому ему часто приходилось подтягивать отстающих. И в общем-то с этим делом он справлялся хорошо, но сейчас предложение Зинаиды Михайловны его по-настоящему смутило. Уж слишком хороша была эта новая девочка. Он пробормотал что-то невнятное, подвинулся. Но сама Гульжан нисколько не смутилась. Она смело подошла к Бекайдару и приказала его соседу:

— А ну-ка встань! Сядешь сзади! Ты слышал, что сказала учительница?

И сосед Бекайдара, мальчик бойкий и задиристый, встал и послушно пересел на заднюю парту.

«Вот это да!» — ошеломленно подумал Бекайдар.

Девочка посмотрела на него, опешившего, притихшего, и сказала громко, почти на весь класс, совершенно не смущаясь учительницы:

— А что ты на меня смотришь, как на волка?! Придвинься-ка ко мне поближе. Вот так!

Так они и подружились. Училась Гульжан не больно хорошо, но не было веселее и разбитней девчонки в их классе. Первым коноводом и заводилой была эта четырнадцатилетняя черноглазая Гульжан. И вот Бекайдар однажды почувствовал, что он по-настоящему влюблен. Он понял, что он томится весь день, если она не приходит в школу, что он скучает, если ее долго не видит, и что у него замирает сердце, когда кто-нибудь называет ее имя. И Гульжан тоже вдруг переменилась к нему: стала простой, доброй и внимательной. А однажды произошло такое: они остались после занятий в классе. Дело в том, что бедовая девчонка все больше и больше отставала по арифметике. Они сидели и решали какие-то примеры. И тут вдруг Гульжан отодвинула тетрадь, обняла Бекайдара за плечи и звонко чмокнула в щеку.

— Вот, — сказала она, — глядя на него, совершенно потерявшегося и красного. — Это тебе от меня на память. Ты мне нравишься! Но, пожалуйста, не воображай! Мы же маленькие. Вот если бы ты был меня постарше хоть на года два-три... Слушай: а давай обменяемся карточками? Как настоящие влюбленные, а?

Карточками они обменялись на другой же день, но дальше этого дело не пошло. А еще через некоторое время Бекайдар понял, отчего это произошло: в класс стал заглядывать некий десятиклассник — подтянутый, красивый, уверенно спокойный. А затем Гульжан ушла от Бекайдара. Просто пересела на другую парту — и все. У нее всегда такие вещи получались легче легкого. Кто-то сказал, что прежде всего в ребенке пробуждается — ревность: уже младенец ревнует свою мать к отцу и всему миру! Может быть, может быть! И ох, как Бекайдару пришлось несладко в те несколько недель, которые последовали за этим отчуждением. Особенно ему запомнился один подлый случай. Однажды, зайдя в класс, он почувствовал что-то неладное: несколько девочек сидели на парте, рассматривали какую-то карточку и смеялись. А в середине, как всегда, была Гульжан.

Вот та уж смеялась просто до слез. Так смеялась, что даже говорить не могла от смеха.

— Вы посмотрите! Нет, вы только посмотрите! — повторяла она. — Ой, не могу!

И хохотала, уронив голову на парту. Неясные предчувствия закрались в душу Бекайдара. Он подошел к ней и вырвал фотографию. Так и есть! Это был его портрет, тот самый, который он подарил Гульжан месяц назад. Но только чья-то озорная рука разрисовала его со всех сторон, и свежее детское лицо с пририсованными усами и бородой выглядело смешным и страшным.

Бледный от гнева Бекайдар схватил Гульжан за плечо.

— Ты? — спросил он тихо.

И вид у него был такой, что девочка по-настоящему испугалась.