Читаем без скачивания Партизанская искра - Сергей Поляков

— Да, да. К вам можно? — поспешил ответить учитель.

— Будь ласка, заходьте, Владимир Степанович! — оживился старик. — Извиняйте, что не сразу открыл вам. Я думал, что это они… — будто оправдывался дед Григорий, зябко поводя плечами. — Проходьте.

Пока хозяин запирал наружную дверь, Моргуненко вошел в хату и огляделся.

Дед Григорий Клименко несколько лет тому назад похоронил свою жену и с тех пор жил один, отдавая все свое время кузнице. Но он был не одинок в большой дружной колхозной семье. И, хотя в доме не было хозяйки, здесь всегда царили порядок и чистота. Старик сам следил за своим гнездом.

Сегодня в хате деда Григория не было ни порядка, ни чистоты.

«Значит, жизнь старика тоже столкнули с рельсов», — подумал Моргуненко, внимательно оглядев и самого хозяина. Вид деда Григория невольно внушал чувство сострадания.

— Что же вы стоите, сидайте, — спохватился старик, указывая на скамью, кое-как застланную выцветшей тканой дорожкой.

Учитель сел.

— Да вы сами-то садитесь, — предложил Моргуненко.

Дед Григорий тяжело опустился на скамью рядом. Оба некоторое время молчали. Григорий Свиридович тихонько теребил на груди оборванную петельку кожуха. Большая узловатая рука его дрожала, как после тяжело перенесенной болезни. Моргуненко показалось, что этот всегда веселый, энергичный, острый на язык старик вдруг, как-то сразу, неожиданно сдал, постарел на несколько лет.

— Похудели вы крепко, Григорий Свиридович. Нездоровы? — участливо спросил Моргуненко.

Дед Григорий опустил голову и как бы про себя сказал:

— Горе, оно гнет человека хуже всякой хворобы. Как узнал, что вороги тут… — он неопределенно указал рукой, — так и подумал, что жизнь кончилась. — Старик часто заморгал, будто ему было больно смотреть на свет.

— Ну, до конца жизни еще далеко, Григорий Свиридович. Мало ли мы бед переносили, а ведь вот все пережили, пересилили. И эту беду пересилим, — ободряюще говорил учитель. — Все это временно.

— Оно-то так, — слабо улыбнувшись, согласился старик, — но силы вот мало осталось. Боюсь, что не доживу.

— Доживем, Григорий Свиридович!

Моргуненко понимал, что делается в душе старого колхозника, прожившего большую многотрудную жизнь. Он знал нелегкое прошлое Григория Клименко. Обычное детство в бедной многодетной семье, когда вечная нужда заставила рано испытать все тяготы подневольного труда, познать, как тяжело достается кусок хлеба. Восьмилетним мальчуганом Гриша холодными росными утрами гонял в поле хозяйское стадо, отогревая в теплом коровьем помёте босые, исколотые жнивьем ноги. Затем юность, проведенная в темной и дымной кузнице у меха и наковальни, где за пятиалтынный в день он ковал хозяйских лошадей, оттягивал затупившиеся плужные лемехи, обувал в железные шины колеса повозок и арб. Потом царская солдатчина с фельдфебельскими зуботычинами, окопные муки в империалистическую войну. Потом революция, весть о том, что нет царя и что все помещичьи земли отныне будут принадлежать крестьянам. И вот теперь, на склоне лет, когда Григорий Клименко был спокоен за свою старость, грянула беда, непомерной тяжестью легла на душу. Может, через час или два в село войдут чужие люди — враги. Они принесут с собой свои звериные законы, возродят рабство и гнет. И ему, деду Григорию, познавшему радость жизни, страшно при мысли, что нужно будет возвратиться в то давно забытое царство мрака и бесправия.

— Доживем, — уверенно повторил Моргуненко. — Вот поправитесь и будете помогать нам гнать отсюда непрошенных гостей.

— Да я всей душой. Владимир Степанович. Если что потребуется от меня… Я ведь за эту нашу жизнь много сил положил…

— Мы им тут долго хозяйничать не дадим. Верно ведь?

— Правильно!.. Только, как же вы?.. — вдруг озабоченно спросил дед Григорий, — ведь вам опасно тут оставаться. Вы человек для них неподходящий.

— Я сейчас уйду. Только вы помогите мне, Григорий Свиридович.

— Чем же я?.. — забеспокоился старик.

— Видите, моя одежда не такая… У вас взамен что-нибудь найдется? Мне нужно переодеться.

— Это мы найдем, — оживился дед Григорий. Он, казалось, забыл про свою слабость. — Минутку.

С этими словами старик ушел в кухню. Он долго рылся там, хлопая тяжелой крышкой кованого крестьянского сундука, и наконец вернулся с отобранной одеждой. Это был почти новый стариковский пиджак плотного черного сукна, такие же брюки и картуз с лакированным козырьком и непомерно широкими полями на упругой стальной пружине.

— Если годится, одевайте, будь ласка. А сорочка вам тоже нужна?

— Давайте и сорочку.

— Зараз будет и сорочка.

Дед Григорий принес две рубашки, белую и ярко розовую.

— Выбирайте, которая нравится.

— Да что же вы мне все отдаете, а сами?

— Куда мне наряжаться! А придет время, вы мне новую подарите, еще лучше.

Григорий Свиридович вышел. Моргуненко быстро переоделся. Костюм старика был ему немного узок и довольно смешно сидел на его плотной фигуре. Но ничего, это все же куда лучше, нежели его полувоенная форма. В довершение ко всему Моргуненко надел фуражку, служившую когда-то предметом сельского щегольства, и глянул на себя в зеркало. До того необычен был его вид, что учитель рассмеялся, увидев вместо себя в зеркале старомодного деревенского щеголя.

— Ну, как? — спросил он вошедшего в хату деда Григория.

— Дуже добре. Хоть зараз в церкву, — развеселился старик. И Моргуненко вновь узнал в нем прежнего Григория Клименко.

— Можно и в церкву, только вот невесты нет. Невеста моя теперь уже далеко, за Бугом.

— Отправили?

— Да.

— Хорошо. И им лучше, и вам свободнее.

Моргуненко на минуту задумался. Напоминание о семье всколыхнуло улегшееся было чувство грусти.

— Ну, Григорий Свиридович, мне пора. Спасибо вам за доброе дело.

— Нема за що;

— Я надеюсь, что мы с вами еще увидимся и не раз.

— Будь ласка, что нужно будет, я все сделаю.

— Спасибо.

Моргуненко крепко пожал руку старого кузнеца.

— Если в чем будет нужда, я обращусь к вам.

Дед Григорий понимающе кивнул головой и тепло улыбнулся.

Владимир Степанович почувствовал к этому доброму, честному старику почти сыновнюю любовь. Он обнял деда Григория, как самого родного и близкого человека.

— Подождите трошки, — дрогнувшим голосом произнес старик, — я посмотрю там… — С этими словами он вышел на улицу, обошел вокруг хаты и кузницы, посмотрел хорошенько в саду и вернулся.

— Можно идти.

Моргуненко перешел дорогу, шагнул в высокую пшеницу и, улыбнувшись, махнул на прощанье рукой.

Дед Григорий стоял и смотрел, как тихо вздрагивали тяжелые колосья там, где шел учитель. По временам он видел, как на короткий миг в пшенице мелькал черный кружок фуражки и тут же скрывался.

Наконец движение колосьев прекратилось, а старик все стоял и смотрел.

И хотя передним уже расстилалась спокойная золотая гладь пшеничного поля, ему все еще казалось, что черный кружок фуражки вновь мелькнет, или покажется в прощальном взмахе рука. И перед глазами стоял образ учителя, который ушел, чтобы вернуть ему, Григорию Клименко, утраченное счастье. И на щеке старика остывала скупая слеза.

Глава 5

НАШЕСТВИЕ

Всю ночь багровые сполохи колыхали черное небо на северо-западе. По временам доносились глухие гулы — будто тяжко стонала земля. Там, на водном рубеже Днестра стояли насмерть последние, прикрывающие отступление наших войск батальоны.

А стороной от Крымки уже громыхали по шоссе орудия, машины, слышался приглушенный тысячеголосый гомон, в который поминутно вплетались охрипшие голоса, — воинские команды. То отходили на восток наши войска, чтобы закрепиться где-то на следующем рубеже.

Вместе с отходившими частями Красной Армии разносилась по селам юга Украины недобрая весть, что немецко-румынские войска форсировали Днестр и устремились на юго-восток, к Одессе.

Августовское солнце всплыло над дальними холмами. Поднимаясь выше, оно все уменьшалось, из оранжевого становилось ослепительно желтым. Под его живительным теплом зрели арбузы и дыни на бахчах, сладкими соками наливались фрукты в садах. Разнося опьяняющие запахи, досыхало в стогах сено.

А на просторах полей клонился долу колос перестоявшегося хлеба. Пройдись по тучным нивам даже самый легкий ветерок и, кажется, потекло бы на землю тяжелое зерно. Но степь стояла в тоске, ожидая тех, кто отдал ей столько труда, столько силы вложил! Родные нивы! Напрасно томитесь вы ожиданием, чутко прислушиваясь, не раздастся ли где-нибудь на дороге знакомый вам грохот комбайна, не возникнет ли вдалеке дружная песня. Не ждите! Сегодня жнецы ваши не придут!

На рассвете по шоссе спешно прошли небольшие, видимо, последние подразделения наших частей, и все смолкло, как-то странно обезлюдел степной простор.