Читаем без скачивания Допустимые потери - Ирвин Шоу

Ресторанчик был переполнен, ему пришлось подождать, пока освободится место; владелец осведомился о здоровье синьоры. Шумная компания за соседним столиком заставила его еще острее почувствовать свое одиночество, которое не могло развеять даже вино. За едой он подумал о том, каково быть застреленным в маленьком итальянском ресторанчике.

Глава третья

Когда после ленча он вернулся домой, в щели почтового ящика торчал лист бумаги. Задумчиво посмотрев на него, он чуть помедлил, прежде чем притронуться к нему, а затем вытащил. Лист был вырван из блокнота для набросков и заключал в себе послание от Грегора, написанное густыми черными чернилами.

«Мы проезжали мимо, — гласило оно, — и звонили к тебе. Поцеловались с дверным замком. Ты что, скрываешься от нас? По воскресеньям друзья должны быть дома. Мы празднуем. Когда увидимся, я скажу тебе, по какому поводу. Мы хотим разделить нашу радость с друзьями. Если записка попадет тебе на глаза до полуночи, приезжай к нам. Будет фиеста в венгерском стиле. Будет вино, женщины и копченая колбаса. По крайней мере, одна женщина и одна колбаска. Аванти!»

Деймон улыбался, читая записку, и, поднимаясь по лестнице, посмотрел на часы. Еще не было трех, а Шейла не появится дома до шести часов. Его всегда радовали встречи с Грегором Ходаром и его гостеприимной и талантливой женой. Кроме того, Деймон представлял драматурга, репетиции пьесы которого начинались в сентябре, и он надеялся, что Грегор сможет заняться ее сценографией. Грегор, оценивая процесс своей американизации, сказал ему, что, когда русские в 1956 году вошли в Будапешт, он кинулся на запад и не остановился, пока не достиг Нью-Йорка.

— Все, что там происходило, — признался он как-то Деймону, — было ужасно для человеческого существования, и я знал это. И я задал себе вопрос — являюсь ли я, Грегор Ходар, человеческим существом? Я взвесил все «за» и «против» и пришел к выводу, что да, являюсь, может, и не самой высокой пробы, но безусловно я из этой породы.

Тогда ему было двадцать лет, и он был студентом, изучающим искусство, без гроша в кармане, и, прежде чем утвердился в Нью-Йорке, ему пришлось пережить тяжелые времена, о которых он никогда не рассказывал. И никогда не говорил, осталась ли у него семья или нет.

Хотя он гордился своим венгерским происхождением (цивилизованные люди, говоря о своих соплеменниках, всегда считают, что родились не в том столетии), относился к нему без особой сентиментальности.

— Средняя Европа, — говорил он, — как атолл в Тихом океане. Нахлынет прилив — и его не видно. Уйдет — и он на месте. Лучшее, что можно сказать о нем — тут установлен маяк для мореплавателей. Когда я пью токайское и слегка хмелею, я думаю, что в нем есть привкус крови и морской воды.

Со своим высоким лбом, залысинами, вежливой старомодной улыбкой, овальным животиком, характерным для мужчины средних лет, он, по определению Деймона, выглядел, как Будда, замышляющий какую-то шалость.

Говорил он с легким забавным акцентом, на его смуглом мадьярском лице светились глубоко посаженные насмешливые глаза, а изгиб губ напоминал декоративный лук, — из тех, что украшают стены, а не предназначенный для убийства, и он давал понять, что все, сказанное им, не надо воспринимать слишком серьезно. При всем при том он был утонченный и одаренный художник и, кроме своих полотен, которые украшали многие галереи, создавал сценографию бродвейских пьес. Писал Грегор долго и мучительно, отказываясь от вознаграждения за десятки пьес, потому что они не удовлетворяли его, и поэтому не мог позволить себе жить как богатый человек, но подчеркнуто не стеснялся своей бедности перед своими более преуспевающими коллегами.

Его жена Эбба — крупная, длинноногая, покладистая; родом она была из шведской семьи, обосновавшейся в Миннесоте, и занималась театральными костюмами. Представляя собой преданную друг другу пару, Грегор и Эбба были еще и очень продуктивной рабочей группой.

Деймон не знал, что за празднество у Грегора, но провести несколько часов в разговорном чаду на голубятне их большой мансарды над Гудзоном, которую Ходар превратил в студию и где они оба жили и работали, было куда приятнее, чем все это длинное воскресенье скитаться в одиночестве.

На тот случай, если Шейла явится раньше, он оставил ей записку, в которой сообщил, где он, и просил позволить. Шейле нравилась эта пара, она даже выдерживала долгие часы неподвижности, когда Грегор прошлым летом гостил у них в Коннектикуте и рисовал ее портрет. Грегору портрет не понравился, и он оставил его на мольберте в своей студии, чтобы время от времени возвращаться к нему.

— Проблема, Шейла, заключается в том, — говорил он ей, — что и твое лицо, и фигура, и характер, словом, все в тебе выражает благородство, а у художников наших дней не хватает таланта, чтобы показать это качество. Во всяком случае, в человеке. Сегодня люди просто не представляют себе, что такое благородство. Оно встречается только у некоторых собак, например, у ньюфаундлендов, ирландских сеттеров. Дайте мне только время, дайте время. Я должен вернуться в пятнадцатое столетие. А туда на метро не доберешься.

Грегор встретил Деймона хлопком по плечу, а Эбба — застенчивым поцелуем в щеку. Грегор, у которого было собственное представление о том, как должны одеваться художники, был в полосатой фланелевой рубашке, с большим ярко-оранжевым шерстяным платком на шее и в мешковатых вельветовых брюках. Кроме того, на нем был тонкий твидовый пиджак цвета темного шоколада, который он носил даже в самую жаркую погоду. Казалось, что когда-то он сильно замерз да так и не может согреться. Стены в мастерской не были украшены работами хозяина, чем приятно отличались от многих обителей художников. Портрет Шейлы на мольберте был занавешен сукном, а остальные полотна стояли лицом к стене.

— Когда я работаю, — объяснял Грегор, — я боюсь смотреть на то, что делал раньше. Если я устал или в плохом настроении, меня охватывает искушение заняться самоплагиатом. Когда поздней ночью я выпиваю, то смотрю на все, что сделано за день, смеюсь или плачу, а потом снова все убираю.

Деймон испытал облегчение, увидев, что гостей немного, и среди них — мистер и миссис Джеймс Франклин, которых он несколько раз уже встречал у Грегора. Они были владельцами галереи на Медисон-авеню, которой управляли совместно. У четы Франклинов на лацканах пиджаков были значки с надписью: «Нет — атомной бомбе!», и Деймон вспомнил, что читал о демонстрации против атомного оружия, которая состоится сегодня.

Здесь же была милая женщина по имени Беттина Лейси, дама примерно шестидесяти лет, у которой в прошлом был муж, а ныне — антикварный магазин. Все они, как Грегор и обещал, пили вино, а на большом блюде красовались твердокопченые венгерские колбаски, украшенные зеленью.

Когда гости расселись вокруг большого, чисто выскобленного деревянного стола, Деймон спросил:

— По какому поводу праздник?

— Все в свое время, друг мой, — ответил Грегор. — Сначала выпей.

Он налил вина. Деймон посмотрел на этикетку. Это было токайское. Отпив немного, он не почувствовал привкуса ни крови, ни морской воды.

— Итак, — сказал Грегор, — Беттина должна рассказать свою историю. И лишь затем будем праздновать. Беттина… — и он сделал указующий жест в сторону женщины, у которой был антикварный магазин.

— Грегор, — запротестовала миссис Лейси, — ведь ты это уже слышал.

— Но не Роджер, — сказал Грегор. — Я хочу услышать, как он это оценит. Он честнейший и очень разумный человек, и я ценю его мнение относительно того, чего сам не понимаю. Приступай.

— Что ж, — покорилась женщина, — речь пойдет о моей дочери. Кажется, я говорила вам, что она учится в Риме…

— Да, — сказал Деймон.

— И кроме того, она присматривает разный антиквариат — мебель, старинное серебро и все прочее, что может представлять для меня интерес. В прошлое воскресенье как раз под Римом должна была состояться ярмарка антиквариата, и она написала мне, что поедет туда и, может быть, найдет что-то интересное. Два дня тому назад я получила от нее еще одно письмо, в котором она объясняла, почему не поехала на ярмарку, хотя уже взяла напрокат машину. — Женщина отпила вина, словно история, которую приходится рассказывать, причиняла ей боль, и надо было набраться сил, чтобы продолжать. — Когда она в воскресенье утром проснулась, ее внезапно охватило какое-то жуткое предчувствие, непонятный страх. Совершенно на пустом месте, без всяких причин. Она не могла заставить себя встать и приготовить завтрак, а при мысли, что ей придется сесть за руль и ехать куда-то за город, девочка разрыдалась. Она ничего не могла с собой поделать, слезы продолжали литься. А она не из тех девочек, что льют слезы по любому поводу. Даже в детстве не была плаксой. Ее трясло с головы до ног целый час, она не могла даже одеться. Это чувство не покидало ее все утро, хотя днем стало поспокойнее, но она все же не могла заставить себя сесть в машину. Она просто сидела до темноты в садике Борджиа, ни на кого не глядя и ни с кем не разговаривая, а затем пошла домой, рухнула в постель и заснула мертвым сном, проспав до девяти часов следующего утра. — Миссис Лейси вздохнула, на лице ее проступила печаль, словно она чувствовала свою вину за то, что не могла оказаться рядом с дочерью и утешить ее в такой день. Попытавшись улыбнуться, она продолжила: — Но как бы там ни было, этот трудный день прошел, она отдохнула и прекрасно чувствовала себя, когда по пути в библиотеку, где работала, развернула утреннюю газету. Ей бросился в глаза кричащий заголовок. Под ним — короткая заметка об ужасном пожаре, вспыхнувшем в старом деревянном здании, где проходила ярмарка, все двери были закрыты, сгорело более тридцати человек… — Она с облегчением перевела дыхание, словно история предельно утомила ее.