Читаем без скачивания Приключения Альберта Козлова - Михаил Демиденко

— Самолет, — сказал Женька.

Из щели высоко в небе был виден самолет. Он развернулся и заскользил вниз, потом рванул вверх. От него отделились черные точки; они были видны долю секунды, потом все быстрее, быстрее стали падать, и их уже невозможно было разглядеть.

— Немец!

На фюзеляже самолета был черный крест.

Упираясь в противоположные стены руками и ногами, мы полезли вверх и вылезли из логова.

С крыши открывался город: десятая школа за базаром, правее — новая гостиница «Воронеж», гранитный колосс обкома, левее «Утюжок» — так назвали воронежцы здание, врезающееся в проспект Революции.

Загрохотали взрывы, и взлетели столбы дыма. В стороне мясокомбината в небе появились облачка разрывов зенитных снарядов. С нашего дома застрочил пулемет. Мы первый раз в жизни слышали настоящий пулемет.

— Эй, мелюзга пузатая! — закричали сбоку. — Быстрее сюда! Сюда! Быстрее с крыши! Взрывной волной сбросит…

Из слухового окна по пояс высунулся дядька в стальной каске. Лицо у него было красным от натуги, он размахивал руками.

Со стороны Чугунного кладбища на бреющем полете почти над самыми крышами домов пронесся немецкий штурмовик. Он пронесся, как огромный кирпич, рев моторов бросил нас на крышу. Железо обожгло, оно пахло ржавчиной и краской. Что-то зацокало по кровле, точно гвоздями протыкали барабан.

— Зажигалки!

Одна из зажигательных бомб скользнула по крыше, скользнула и ударилась в желоб. Крышу недавно отремонтировали, желоб был новенький и выдержал удар зажигалки, прогнулся, но не оторвался.

Женька скатился вниз, к краю крыши.

— Идиот! Сорвешься! Упадешь! — закричали мы с Рогдаем.

Женька улегся на спину, уцепился руками за ребра листов кровельного железа и стал ногой бить по желобу.

Жар пламени был настолько сильным, что желоб прогорел, зажигалка, опалив фасад Дома артистов, сама упала во двор.

Потом мы пролезли через слуховое окно на чердак. По чердаку метались люди: сюда упали три штуки. Две утопили, как котят, в бочке с водой; третью засыпали песком.

— Дуй, ребята, отсюда, сыпь отсюда быстрее! — закричали на нас.

Мы вышли на лестницу. Навстречу поднимался актер Боянов. Он запыхался, сбоку у него болтался противогаз в огромной, как нищенская сума, противогазной сумке.

— Где народ? — спросил он. — Я на репетиции опаздываю!

Никто в то утро еще не догадывался о масштабе бедствия, о той страшной участи, которую немецкое командование уготовило городу. Много лет спустя историки напишут: «Наступление на Воронежском фронте летом 42-то года было отвлекающим. Основной удар немецкой армии был направлен на Сталинград и Кавказ…»

Легко сказать «отвлекающим»! Это было началом конца довоенного Воронежа.

Дома нас ждала мать.

— Где запропастились? — всполошилась она. — Я на минуту… Сядьте, садитесь! Сядьте, вам говорят, послушайте! Ты что здесь делаешь? — увидела она Женьку. — Мать, наверное, с мог сбилась, а ты шлындаешь неизвестно где.

— Ее нет… Она в окопах, — сказал Женька.

— Все равно иди домой и не бегай где попало… — Мать присела на край кровати. — Я на минуту… Вы не бойтесь. Если что, то… Если будут эвакуировать, я за вами заеду. Будьте дома. Алик, ты старший, пригляди за Рогдаем. Никуда не уходите, ждите меня.

И она ушла.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой рассказывается о сапогах, отблеске пожара и приятном сюрпризе.

Фашисты бомбили Воронеж строго по плану, в шахматном порядке, через квартал, затем возвращались и бомбили здания, не тронутые в предыдущем заходе. На второй год войны они еще могли позволить себе такую роскошь, как аккуратность.

Первый день бомбежки мы с братом просидели в комнате: мать забыла надоумить, чтобы мы бежали в бомбоубежище, — в подвал, и нашим убежищем стала кровать, мы залезли под нее, забились в угол.

Взрывной волной — рвануло где-то рядом — высадило окно, не помогла бумага, наклеенная полосами крест-на-крест. Осколками стекла усыпало пол, стены Дома артистов заходили ходуном, с потолка обвалилась пластами штукатурка, двери сорвало с петель…

У меня началась головная боль, и вместе с ней мною овладел животный страх. Дикий и беспредельный.

Мне не стыдно об этом рассказывать теперь. Мое состояние было больше чем трусостью.

Еще недавно я был уверен, что никогда не умру, не мог представить, что меня не будет; думалось, что тогда вообще все сгинет.

Попав в переплет в Саду пионеров, я понял, что очень даже просто, если меня не будет. Та девочка на носилках… И те ребята, что лежали у дорожек в саду… Я ведь мог так же, как и они, лежать на земле мертвым.

В углу под кроватью ко мне вместе с головной болью (контузия напомнила о себе) подкрадывался ужас. Тупое и непобедимое чувство. Я кожей чувствовал, как к улице подлетал фашистский самолет, как к земле летела воющая смерть, искала меня, торопилась. Она разрывала, крушила все, что не пускало ее ко мне.

От боли начало двоиться в глазах, потом заболело под левой бровью, боль перекатилась в затылок и тысячами гвоздиков впилась в мозг.

Я плакал, звал мать. Рогдай тоже плакал, и наш крик тонул в грохоте. Потом наступило забытье. Бомбежка кончилась, мы затихли, прижавшись друг к другу.

Когда я пришел в себя, начал соображать, то понял, что сидим под кроватью. Боль прекратилась, голова была дурная. Что-то похрустывало…

— Тсс-с, — прошептал на ухо Рогдай. — Услышит!..

По комнате кто-то ходил, у него под ногами хрустели осколки стекла. Мы не видели из нашего убежища, кто это был. Были видны сапоги — кирзовые, давно не чищенные, с потрескавшимися верхами, с каблуками, стоптанными внутрь.

— Кто пришел?

— Не знаю… Давно ходит!

Сапоги подошли к шкафу, остановились. Заскрипела дверца. Неизвестный долго рылся в белье, что-то взял из шкафа, и на пол со стуком упали две вешалки.

— Он что-то взял?

— Не знаю. Услышит!

Сапоги двинулись к кровати. Мы затаились. Человек сел на кровать, заскрипели пружины над нашими головами.

— Бы-бы, м-м-м… — проворчал человек. Он закурил. Упала горелая спичка, обрывок газеты — человек курил самокрутку.

Он сидел минут пять, вновь заскрипели пружины, сапоги двинулись к двери и вышли.

Когда звуки шагов затихли в коридоре, мы вылезли из-под кровати. Был поздний вечер, где-то поблизости горел дом, с улицы доносились крики, неясный шум, что-то шаркало. На стенах плясали отблески.

Кровать белела простыней — человек унес с собой подушки и пуховое одеяло. Мы подошли к шкафу. Не было маминого белого шерстяного свитера, в котором она ходила на каток, и отцовского костюма. Костюм был совсем новенький, его заказали у портного под Каменным мостом. Отец сходил на примерку, потом началась война, он ушел в армию и пропал без вести. Мать долго не выкупала костюм, портной сам принес его, узнав о вашем горе, денег не взял.

— Побежим, догоним вора. Позовем… милиционера или военного.

Мы выбежали на улицу. По улице шли женщины, старики… Катили детские коляски с узлами, тачки. Шли дети. Потом я много раз видел в кино, как показывают бегство населения. Всегда коровы… Странно, но в тот вечер по нашей улице тоже гнали коров. По бокам у буренок висели узелки с пожитками хозяев. Я никогда не думал, что в городе так много скотины. Вполне возможно, что люди шли из пригородов.

Найти в подобной сумятице грабители оказалось невозможным. Мы постояли, посмотрели. Горело рядом… Напротив базара, около областного радиоузла. Дом догорал, рушились балки, огонь выплевывал головешки на дорогу.

Мы вернулись в дом. Захотелось есть. Заныло в животе. Мы обследовали кастрюли. В столе оказался кусок черствого хлеба, несколько помидоров и головка лука. Мы разделили все поровну.

— Помнишь про Буратину? — оживился Рогдай. — Как ему папа Карло принес луковицу?.. Я думал, как лук едят? — Брат окунул луковицу в соль и отгрыз с хрустом кусок. — Ой, глаза щипит!..

Я молчал. Когда-то у меня нарывала пятка, я уже забыл, как болела нога, сейчас вдруг вспомнил отчетливо ту боль… Но боль та была совсем иная, чем теперь. Я вспомнил все боли, какие пришлось испытать. Голова была ватная — происходящее виделось отдаленным и звуки слышались вялыми и приглушенными.

— Идет! — поперхнулся Рогдай и замер с надкусанным помидором в руке.

Я тоже услышал шаги. Кто-то шел по коридору. Может быть, возвращается вор? Пугаться не было сил. Мы постояли минутку, надо было что-то предпринимать, и, как ни странно, именно то, что путь к бегству был отрезан, придало нам решимости; я схватил кухонный нож, Рогдай — кочергу.

Шали приближались… Кто-то вошел в номер.

— Мальчики! — Голос знакомый, с хрипотцой.

— Тетя Клара! — бросились мы к соседке. — Ой, как хорошо, что ты пришла! Тебя отпустили? Ой, как хорошо! Тетя Кларочка!