Читаем без скачивания Крысиный Король. Жили-были мы - Елена Четвертушкина

Каких только баек не начитаешься в Университетской библиотеке! И дорога туда – если идти пешком от твоего дома, через мост Школяров, а потом по Маете, Оскалам и Кадьяку, – никогда мне не надоест. С улицы Некоролевской – узкий боковой проход под каменной аркой доходного дома на маленькую Троицкую площадь. Все первые этажи прохода – кафе и крохотные лавочки с чем угодно, а к жилым этажам надо подниматься по изъеденным временем плиткам щербатых ступеней. Крохотные дворики похожи скорее на патио; с другой стороны дома, нависающего над совсем другой улицей, лепится палисад с лавочкой и окружившими её лилейниками в кадках, кустом шиповника и голубой туей; сразу за туей лесенка, она горбатится и кривится между домов, и по ней можно попасть совсем уже в другой район.

А ещё…

Ещё из библиотеки я возвращаюсь поздно, только когда начинает темнеть.

Чахлые липы к небу тянуться – ну, смех!

Доходные дома, как готика древняя – тоже вверх.

В сумерках всё темное – пилон, карниз…

Лишь фонари ярко светятся,

Хоть и смотрят вниз.

И шаги мои отчетливо цокают по камням мощеной улицы, такой узкой, что крыши, кажется, смыкаются над головой; в узком просвете между балконами обеих сторон, как со дна глубокого ущелья, видна господствующая над районом громада собора Покрова Пресвятой Богородицы на Горке…

Вот, собственно, и всё.

…То есть, нет, нет, конечно – извини. Вряд ли – не может быть, не верю! – что всё на свете так упрощенно.

Просто дано по условию задачи: в мире всё устроено правильно – всё, кроме меня. Сама мысль – почЁрпнутая… почерпнУтая… короче, позаимствованная из современной литературы, которую ты любишь, а я не понимаю, хоть и старалась, установлено: в жизни каждого уважающего себя современного человека обязательно надо найти кого-то, кого следует винить в личных горестях и неустройствах, этакого «черного гения». На мой взгляд, это отдает паранойей. Я скорее поверю, что правы перекрестки, а не я: они разводят людей, одних – направо, других – налево… А ещё, судя по всему, есть какие-то тупики судеб, где люди, живущие бок о бок, не пересекутся никогда. Не поймут друг друга, не заинтересуются, не полюбят. Что ж, дело житейское. Скользят же мимо нас в окнах трамвая и мимолетные уличные сценки, и неожиданные бездонные перспективы дворцов, мостов и парков, и несёт тебя мимо них электрический мотор, которому всё равно – как говориться, миль пардон, ничего личного…

И пронзительный неоновый свет висит по вечерам на вешалках фонарей.

…Конечно, любимый, я для тебя кто? – правильно, сопливая девчонка. Надпись на красивом мертвом языке на фронтоне нашего Центрального банка: там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть.

Классная фраза, из тех, которые особо невезучим девушкам стоит вырубать серебряным топором на стенах собственной спальни.

Почему именно серебряным? – ну так, для романтики.

Кто такие невезучие девушки? – правильно, нелюбимые.

А знаешь, есть такая сказка: жил-был человек, и ему не везло. Сначала не везло, и все говорили: – «Да ладно, что ты расстраиваешься, молодой ещё! У тебя ещё столько всего будет!». Потом прошло время, и ему стали говорить: – «Да ты что, да какое тебе счастье, в твои-то годы… Дома сиди, о душе думай…».

А потом он взял, и умер.

Ты пойми, я ведь даже не спорю. Нет никаких причин жаловаться, потому что судьба чрезвычайно милостива ко мне. Она радует меня то одним, то другим – сегодня вот дождем. Рано или поздно любые неприятности заканчиваются; рано или поздно я нахожу себе другие неприятности, и милостивая судьба опять ведет меня по счастливому кругу.

Не знаю, может потом будет ещё хуже. Может быть, потом совсем плохо будет – но пока у меня есть этот день, этот дождь и это письмо. Очень оно дождливое вышло, ты уж не сердись.

До свиданья.»

Письмо №№№№… – последнее.

«…Поезд в дальние страны отходит в 4 утра. Я прожила у тебя год…

И знаешь, что я тебе скажу? – иди ты в болото. И поеду-ка я от тебя подальше, куда-нибудь, где я не нужна ни за каким шутом хотя бы ЧУЖИМ ЛЮДЯМ. Всё-таки, согласись, не так обидно.

Потому что на самом деле страшно оказаться ненужной именно близким – и ногами не натопаешь, и не накричишь в сердцах… Ну, не обязан никто тут тебя любить, имеет право, опять-таки по Конституции… Ну, отстань ты от всех, Бога ради, пойди, займись чем-нибудь полезным!

Я займусь, ты не беспокойся. Я найду чем. Но сначала скажу тебе всё, что думаю. Тебе придется меня выслушать: от человека можно отвернуться, а от письма – нет, потому что оно либо будет прочитано, либо не будет, и третьего не дано.

…Не к «новой», не к «красивой» жизни приговаривает себя в треснувшей тишине больная любовью душа. Тот, кто любил не один год одного человека без взаимности, без оглядки, привыкает быть терпеливым; но иногда случается такое, что даже этот терпеливец начинает вертеть в руках свою жизнь и так, и эдак, безуспешно пытаясь понять, чем же, Господи, так ценна эта мучительная безделушка?! Почему Тот, кто всучил её тебе, не позаботился вложить инструкцию в блестящую упаковку, и некому, некому объяснить теперь – как же разобраться в таинственной головоломке?!

Вот потому и уезжает в голубые дали заплаканная душа в укромный час между закатом и восходом.

…Конечно, ты – мудрец. Но как же ты так ничего и не понял?! Ведь есть же сказка про синицу, – про ту, которая в руке. Самый офигительный секрет всех времен и народов – секрет Полишенеля: быть журавлем проще пареной репы. Легче всего на свете – блеснуть звездочкой на горизонте, феерическим блеском заморочить всем головы и улететь, и ничего не оставить, кроме блеска, который и так придуман наполовину, да и, прямо скажем, не тобой вовсе… Журавли беспрестанно улетают, тонким клином уходят к югу, и по земле за ними не побежишь. А вот синица… Всегда рядом, всегда под рукой, всегда ждет твоей улыбки, даже если не к ней обращена эта улыбка. Маленькая синичка, терпеливая синичка…

«Помилуйте, графиня, я уверен, что Зоринка страшно рада вас видеть…».

Зоринка страшно рада видеть графиню, а графиня страшно рада видеть Зоринку. У графини роскошная прическа, и всё равно она производит впечатление анаконды. У Зоринки… у Зоринки – ничего, только вспыхивающие на хозяина глаза. Графиню это не смущает? – о нет, нисколько, потому что всё, оказывается, предусмотрено: «Графиня, вы должны мне помочь. Посмотрите – этот ребенок за год возмутительно похорошел. Нас с её отцом это положительно беспокоит… Мы намерены выдать её замуж, и есть прекрасный, замечательный человек, а она – ну вот, я так и знал, вы видите, видите! – не хочет…»

Спокойной ночи, маленькая синичка, нам с дорогой графиней ещё надо кое-что обсудить. Отличная синичка, выдающийся экземпляр – куда скажешь, туда и пойдет…

Только здесь ты, мудрец, ошибся. Я молода и глупа, и, видимо, склонна к убогим сантиментам, но тут пусть уж Бог нас рассудит. Уходят города и годы, и события тоже уходят; время засыпает их пеплом новых событий, и остается лишь память – чья-то бессонная страдалица.

…Да, в моей печальной истории, скорее всего, не хватает не слов, а точек, запятых и двоеточий. Но я ничего не стану переписывать, и жалеть ни о чем не стану, хотя очень может быть, что годы спустя прочту всё это и ужаснусь: Господи, спаси и помилуй, чтобы вот такой дурой… Но я мечтаю стать писателем, и никем другим. И, видимо, не совсем беспочвенно, потому что все, что происходит со мной, пусть глупое и опрометчивое, для меня всегда, обязательно и непреложно – повод для безжалостных раздумий. Мне никогда не казалось унизительным показаться смешной, нелепой или неправой – ни на исповеди у духовника в случайной церкви, ни на исповеди коренной подружке в укромный поздний час; запись в рваном дневнике, материал случайной статьи в случайной, на пути встретившейся, газетке… Я не знаю, чем буду для Литературы. Я знаю, что Литература есть для меня: обреченность, судьба, память, призвание, Дорога. Альфа и омега, виноградники Господни, может быть, слишком самонадеянно взятые мною в аренду… Но тут уж ничего не изменить. Так неужели же всё это – только ради того, чтобы писать письма, которых никто не прочтет?!

Да, на этой Дороге нет у меня ничего пока, кроме этих писем тебе. Но страшно хочется верить, что именно в момент прочтения пресловутых этих писем кем-то другим, каким-то гипотетическим доброжелательным читателем, всё вышеизложенное, как царевна-лягушка, ударится оземь, и обернётся настоящей своей, дураку недоступной, но всему свету понятной, пусть наивной, но честной и чуточку грустной стороной; и вся моя юная наивность и глупость покажется случайному читателю если и чепухой, то хоть искренней, и достойной обыкновенного, нормального человеческого сострадания, если оно ещё осталось в нашем мире.