Читаем без скачивания Сергеев Виктор. Луна за облаком - Неизвестно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На миг в груди Григория ворохнулась к ней жалость: «Может, забыть все? Жить, как жили. Ну, уступить ей, вести себя, как она хочет. Заботливей быть, что ли. А?» Но как подумал о ее встречах с ним... с тем самым... «Это она тут такая — ахи да вздохи, а с ним какая была? Кто ответит: какая с ним была? Что обо мне ему говорила?»
И — нет жалости. Одни подозрения. Они давят и выворачивают все наизнанку. Хочется что-то сломать или кому-то причинить боль. Кому? Ей, конечно.
«Не хватало еще, чтобы я ревновал ее. Надо взять себя в руки».
Но «взять себя в руки» было невозможно. Подозрения без труда брали верх над всеми остальными чувствами. В его смятенной ду- ще были повергнуты все принципы и устои, которые недавно еще руководили его поступками. Подозрения довлели над всем, что окружало его теперь. И эти подозрения не имели границ, они возникали и разрастались, как горная лавина — сначала один камень, за ним второй, еще... а там, глядь, уже их много, они грохочут и сверкают, ускоряя свое низвержение и сметая все, что попадается им на пути.
Разве могут устоять перед ними жалкие слова оправданий?
— У нас с ним ничего не было,— шептала Софья, глядя по- прежнему в окно. — Ничего особенного...
В ее голосе он уловил усталость. Посмотрел на жену пристально, изучающе, будто видел впервые.
«Почему многие обращают на нее внимание? Красивые руки. Ну, что руки? Выразительные, умные глаза. А что такое—выразительные глаза? Это, видимо, те глаза, в которых можно что-то увидеть и это «что-то» по преимуществу должно быть приятным для тебя или уж во всяком случае понятным. Говорят вот: «Пустые глаза». Раз пустые, то ничего в них и нет. Ну, а если тебе выпадет увидеть в этих самых выразительных глазах то, что они тебя обманули? Тогда как? Не беспокойся. Ничего ты там не увидишь. Выразительные глаза выражают лишь то, что им выгодно, то, что им на пользу. А пустые глаза, они лишены этого. Не узнал же ты по глазам жены, что она нашла себе другого, не узнал, пока не пришла та... Пустые глаза, выходит, лучше. Они хоть не лживые, просто никакие.
Да, но те, которые обращают на нее внимание, они так не рассуждают, как я. Они не мучаются, не ищут смысла, отгадок на терзающие душу сомнения. Выразительные глаза красивы. Вот и все. Больше ничего. В них, считают они, богатая, сложная и тонкая игра света. Да, да. У нее именно такие глаза. И это, говорят, имеет значение.
Но что руки, что глаза! У нее что-то еще есть, не менее существенное, не менее главное. Ну, умная. Это само собой. Это тоже главное. Но не всякая умная — любимая. Не на всякую умную обращают внимание, не из-за всякой умной бросают детей. Хотя детей бросают и не только поэтому... Но все это не то. Не про это надо... Что же у Софьи? Ведь и меня что-то влекло к ней когда-то, да и сейчас... Ах, что это? Что это такое?»
Григорий пытался убедить себя, что он теряет самое незаменимое, но сердце оставалось холодным. Его сердце не умело прощать. ·
Озен Очирович Шайдарон вызвал секретаршу и сказал, чтобы «подыскали стол новому инженеру». Та повела Чимиту по коридору и сказала, что сегодня освободился стол в производственном отделе: уволилась инженер Трубина.
— Удивительный случай,—сказала секретарша. —Она разводится с мужем, очень способным инженером. И выходит замуж. А у того двое детей. Не понимаю, как можно променять... Симпатичный, авторитетный, прилично зарабатывает, у него, знаете ли, каждый месяц премиальные. Не представляю, что еще нужно женщинам!
«Где-то я слышала эту фамилию,— подумала Чимита.— Где же? По какому случаю?»
— Вы пока сядете в производственном отделе. Это временно,— говорила секретарша.
«А-а,— догадалась Чимита,— та женщина в коверкотовом пальто на вокзале как раз возмущалась нерешительностью этого Трубина. Вот уж странно, куда ни пойдешь, везде Трубин, Трубин...»
Лебеди летели на Байкал. Они хотели гнездиться и выводить потомство там, где сухо шелестел камыш, где скалы склонялись над морем, бросая свое отражение на песчаное дно, где дул ласковый «баргузин», где когда-то их далекий предок — белая лебедь — преобразилась в бурятскую девушку и стала невестой богатыря Хо- ридоя.
Уж не от той ли лебеди повелись в улусах девушки с глазами, в которых можно увидеть то солнечный, расколовшийся на воде, луч, то бездонность неба, что манит и зовет неведомо куда7
Птицы летели в холодном рассветном небе. Рядом с ними стыли невесомые и тихие облака. Огневой бубен солнца выкатился из- :ia горизонта и лучи его высветили степь и тайгу, а высоко в небе еще купались сумерки и белые тела птиц, похожие на самолеты со стреловидными крыльями, были красивы.
Внизу под ними прятался среди лесистых сопок город. Без огней, без гудков, без дыма. Спящий город, ощетинившийся башенными кранами.
Щемящие трубные звуки посылало небо.
— Ганг!—неслось сверху гортанно и грустно и тотчас же в этот звук вплетался еще более тонкий и печальный:
— Ганг-го!
Песня падала на застывшие стрелы башенных кранов и звенела, как хрусталь:
— Ганг!
— Ганг-го!
Если бы город не спал, то люди увидели бы, что лебедей было пять.
Две пары и один...
Но ведь лебедь не живет один. Кго об этом не знает? Этим птица утверждает, что без любви нет и жизни.
Бывает, что и люди поступают, как птицы. Если они остаются без любви.
Глава вторая
Утром, как обычно, у Григория Трубина закрутилась «прорабская карусель».
Пришел мастер Карымов и сказал, что на лесозаводе жульничают: участок платит за дранку метровой длины, а она короче да и в каждом пучке недосчитывается по тридцать дранок.
— Вот и получается,— говорил мастер.— Я тут прикинул. Мы штукатурим за год... Видите, Григорий Алексеич?—Он совал ему исписанные листки.— Так мы переплатим восемь тысяч. Куда это годится?
Надо или звонить, или ехать на лесозавод. Лучше ехать. По телефону отговорятся, наобещают. А ехать не хотелось. Нет настроения. Во всем вялость. Зарядиться бы настойчивостью, злостью и — тогда ехать.
— Ладно, разберусь,— пообещал он мастеру.
Едва дверь закрылась, звонок из треста:
— Куда вы столько гвоздей извели? Срочно представьте отчет по каждому объекту, а то прекратим выдачу. У вас, говорят, плотники бросают гвозди, куда хотят. И на подоконниках, и на полу валяются.
— Ну-ну,— сказал Трубин.
— Что «ну-ну»?—послышался недовольный голос
— Разберусь. Приму меры.
— Отчет срочно высылайте.
«Все требуют,— подумал он.—Подай то, добейся этого. И никто не знает, что у меня... Смешно. Выходит, расчувствовался! Все думают, что я хороший. На участке будто бы уважают. Не пью, не курю. Живу тихо-мирно. А то, что дома... В комнату вхожу боком, вечно в раздражении, сквозь зубы жене что-нибудь... Бывшей жене... Про это никто не знает».
Припомнилось, как после свадьбы дружки приходили:
— Гриша, пойдем!
И собирался, и уходил. А Софью уведомлял небрежно:
— Мы скоро вернемся. Надо же мне побыть в мужском обществе.
Почему он так вел себя? Только себе, только для себя. Жил в свое удовольствие. Может, не было любви к Софье? Настоящая-то любовь разве такая? Мать бы узнала... «Что,— сказала бы,— сынок, не нагляделся на мою жизнь, мало тебе было смотреть на мои мытарства, в своей семье то же устраиваешь?» .
Будто вошла к нему из глубины годов узкая — в одно окно — комната. Пьяный отчим. Его старинная песня под гитару: «В полдневный жар в долине Дагестана»... А когда бывала выпита вся бутылка, отчим скрежетал зубами, бросал гитару и требовал от матери: «Плесни в рюмашку!» Если водки ему не давали, он плакал, ругался, вспоминал свою «загубленную молодость» и кричал одни и те же слова, так и оставшиеся непонятными для Григория: «В рот тебе ситного пирога с горохом!»
Накричавшись и накуражившись, он засыпал на стуле за столом и всю ночь скрипел зубами, стонал, мычал и выкрикивал что-то.
Иногда он не ночевал дома, а утром приходил без пиджака и ботинок, без часов.
Григорий не мог понять, почему мать, страдая от такой жизни не меньше, чем он, ее сын, все же не прогоняла отчима, а жила с ним, все надеясь на что-то, хотя надеяться было не на что.
Мать всегда очень жалела, что потеряла первого мужа, отца Григория. Она любила вспоминать о той жизни, о первом муже. И. бывало, выпивая в гостях, рассказывала при отчиме, что «у Алексея, когда он определился в упродком, была лошадь Карагез и богатый казак из станицы Пресногорьковской давал за нее двадцать пудов хлеба». Еще она говорила, что «Алексей увел из-под носа отступавших колчаковцев пять тысяч баранов и пригнал их к красным».
Потом она рассказывала, как родственники гуляли ка вечеринке. «У Алеши был наган и его попросили показать оружие». Наганпереходил из рук в руки, а кончилось тем, что мамин брат неожиданно для всех нажал на курок. Грянул выстрел и пуля попала в ногу какой-то женщине. «Алексея уволили со службы, а при чистке партии он перестал быть коммунистом».
