Читаем без скачивания У Черных рыцарей - Юрий Дольд-Михайлик

— Простите, отче Фотий, но как могут возрадоваться души таких вот, как я, если у нас забрали автоматы и загнали за колючую проволоку лагерей для военнопленных? — насмешливо спросил Григорий. Его раздражали уклончивые ответы попика.

Отец Фотий словно не заметил этого раздражённого тона.

— Силён не тот, сын мой, кто владеет оружием земным, а тот, кто во всеоружии духовном может бороться с врагами веры нашей…

— Я отдаю предпочтение автомату с полным боекомплектом к нему. Итак, оставим спор о роде оружия и перейдём к сути дела, которое, очевидно, и привело вас сюда.

На этот раз глаза отца Фотия блеснули недобрым огнём.

— Раз вы настаиваете… слушайте…

— Это уже лучше. Только я попрошу разрешения закурить в вашем присутствии.

— О, пожалуйста!

Григорий закурил сигарету и уселся поудобнее.

— Изложу суть дела кратко. Как вы, вероятно, заметили, мне известны некоторые подробности вашей биографии. Не спрашивайте откуда. Это не имеет значения. Важно другое: вы человек молодой, энергичный и, надеюсь, верующий. Для меня, как духовного пастыря, совсем не безразлично, как сложится ваше будущее. Вы материально обеспечены, это я знаю, но святая церковь хочет, чтобы вы не зарыли в землю таланты свои, а свой ум, способности и энергию направили на борьбу с врагами веры нашей.

— То есть я должен стать проповедником? — с откровенной издёвкой спросил Григорий.

Отец Фотий снова сделал вид, что не заметил тона собеседника.

— Нет, такой жертвы мы от вас не требуем. Народу, вставшему на путь борьбы за свободу и веру свою против тех, кто поднял чёрное знамя антихриста, нужны ваши способности и талант офицера.

— Откровенно говоря, не понимаю.

— В последнее время, сын мой, вы были лишены возможности ознакомиться с тем, что происходит в мире. В вашем положении это совершенно естественно. Я проинформирую вас. Сейчас на благословенной земле моей родины — на Западной Украине — идёт жесточайшая борьба. Верные сыны украинского народа подняли знамя борьбы с большевизмом. Борьба проходит успешно. Чуть ли не все западные области захвачены повстанцами. Если борьба эта официально не поддерживается нашими властями, то многочисленные и порою очень влиятельные прихожане наши на Западе оказывают бойцам значительную и великодушную поддержку. Наша могущественная церковь тоже на стороне тех, кто встал за святое дело. Но хоть повстанцев и много, хоть они хорошо вооружены, им не хватает опытных руководителей. Мы знаем, сын мой, вы ненавидите большевиков и поклялись отомстить за смерть своего отца. Это святое чувство руководило вами при переходе линии фронта в тысяча девятьсот сорок первом году. Оно будет руководить вами, когда вы вместе с повстанцами подниметесь на борьбу за веру, против антихриста. Мы никогда не забудем вас в своих молитвах и по мере возможности поможем материально…

Воцарилось длительное молчание. Предложение Фотия было столь неожиданным, что Григорий не смог скрыть растерянности. Принять предложение, чтобы изнутри развалить мерзкую банду недобитых предателей, торгующих интересами своего народа? Открыть всему миру вдохновителей этих «влиятельных особ», на помощь которых ссылался отец Фотий?

«Ты думал, что война закончилась, а она продолжается. И ты снова можешь оказаться в логове врага…»

Григорий тогда чуть было не поддался искушению. Но в памяти мгновенно всплыл разговор с Титовым, прозвучали его слова: «Только помни: поездка — твоё личное дело, только личное».

Нарушить обещание Григорий не мог. Кто знает, чем обернётся такая авантюра. Ибо его вмешательство может оказаться авантюризмом чистейшей воды. Не зная броду, не лезут в воду! Тогда категорически отказаться? Это опасно, ведь совершенно очевидно: все, только что услышанное, лишь продолжение разговора, начатого десять дней назад человеком в очках.

Припоминая дальнейший ход событий и свой ответ, Григорий решил, что вёл себя тогда правильно.

— Вы были откровенны со мной, отче Фотий, — ответил он. — Хочу отблагодарить вас тем же. Ваше предложение соблазнительно самой идеей борьбы с большевизмом. Но мне, немецкому офицеру, барону, не пристало менять мундир военного на полушубок повстанца.

Фотий улыбнулся.

— Это лишь внешняя сторона дела. Суть остаётся…

— Внешнее с внутренним иной раз связано так крепко, что разорвать их — значит покушаться на самое главное в человеке. Я офицер не по мундиру, а по воспитанию.

— Я понимаю ваши чувства, сын мой, но одобрить их не могу. Устами вашими глаголет гордыня. Гордыня, а не смирение перед волей всевышнего. Приблизительно через неделю мне снова придётся побывать в этих местах… Я найду вас. Обещайте подумать.

— Рад буду вас повидать, но не для продолжения данного разговора.

— Не надо торопиться! Жизнь человека в деснице божией, а эта десница не только милует, но и карает нерадивых.

Григорий тогда не придал значения этой замаскированной угрозе. И напрасно. Снова ошибка! Следовало сказать, что он подумает — необходимо выиграть время, разработать план побега из лагеря. Григорий пренебрёг такой возможностью. То есть план он обдумал, а выполнить его не успел.

В лагере существовал порядок: накануне окончательного освобождения офицерам давали увольнительные в город — с вечера до утра. Получение такого отпуска фактически означало, что формальности с демобилизацией закончены. Это было общеизвестно, и когда в палатку, где жил Григорий, вошёл сержант, все присутствующие бросились поздравлять счастливчика.

Григорию стоило немалых усилий скрыть беспокойство и недоумение. Что могла означать такая неожиданная «милость»? На предложение отца Фотия он ответил отказом, никто другой никаких разговоров с ним не вёл. Странно, очень странно… Возможно, этот отпуск поможет ему разузнать о намерениях лагерной администрации?

Солнце клонилось к западу, когда одетый в штатский светло-серый костюм бывший гауптман Генрих фон Гольдринг вышел за ворота лагеря, И тотчас же им овладело давно знакомое чувство насторожённости, которое всегда приходило перед опасностью.

Ничего собственно не произошло: широкая бетонированная автострада, отполированная бесчисленными шинами, поблёскивала на солнце. Ни единого прохожего или велосипедиста — никого, кто мог бы за ним следить. Тогда откуда это ощущение всё возрастающей опасности?

«Повинуясь чьей воле и по каким причинам мне дали увольнительную? Может, хотят соблазнить свободой и тем усилить желание вырваться из лагеря? А что, если хотят проверить, нет ли у меня здесь каких-либо связей? Что, если они догадываются, кто таков на самом деле гауптман фон Гольдринг?»