Читаем без скачивания Богам – божье, людям – людское - Красницкий Евгений Сергеевич

Потом объявился Матвей, тоже разительно переменившийся за время похода. Только вместо затаенной боли и непонятного тайного знания, как у Миньки, у Матвея прорезались уверенность и резкость, даже некоторая грубоватая властность, словно он впитал понемногу и от поведения Настены и от поведения Бурея. Впрочем, неласковое отношение Матвея к женскому полу никуда не делось – для Юльки-то у него приветливая улыбка нашлась, а на Слану и Польку он глянул так, что те разом переменились в лице и подались к выходу.

Минька и тут нашелся. Удержал девиц, принялся расспрашивать о том, как и когда обнаружилась их способность к лекарству, потом про дом, про родню, пошутил насчет яркого румянца Сланы[1].

Юлька даже чуть не возревновала, таким он сделался вдруг приветливым да улыбчивым. Потом, правда, сама себя одернула – вспомнила материны рассказы о древнем обычае, оставшемся еще с тех времен, когда во главе родов стояли женщины. В соответствии с этим обычаем подобные расспросы были непременной вежливостью и знаком приязни к гостю или новичку. Помогали преодолеть первоначальную неловкость при знакомстве, поддержать разговор, не прерывая его томительными паузами и позволяли собеседнику определенным образом заявить себя перед незнакомыми людьми.

Потом, как рассказывала Настена, этот обычай распространился на всех, а не только на женщин, но у мужчин не очень-то и прижился, вернее сказать, переродился. Такие расспросы стали в мужских устах свидетельством старшинства, правом хозяина, а ответный рассказ о себе – признанием равенства или знаком благожелательности. У женщин же все так, с древних времен, и осталось… только Минька же не женщина, хотя говорил он как-то, что нет для человека темы разговора интереснее, чем о себе самом.

Девиц Минька успокоил, да и Матвей перестал смотреть волком, даже буркнул, что вот теперь пускай они Роське задницу и лечат – того, мол, по второму разу в то же самое место угораздило, чем опять вогнал обеих Юлькиных помощниц в краску.

Наконец, Юлька утащила Миньку в свою каморку, заставила улечься, скинув предварительно рубаху, и только потом вспомнила, что раненых в торс перевязывают в сидячем положении… заволновалась и, вместо того чтобы снова усадить его, принялась срезать повязки, как с лежачего.

Открывшееся зрелище на какое-то время и вовсе вымело из ее головы все лекарские навыки. Левая рука заплыла синяком от локтя до плеча, два синяка на груди – каждый больше ладони – почти сливались краями, а на животе запекся след от каленого железа.

Жалость стиснула горло, а потом еще и мысли пришли о том, что он еще как-то нашел в себе силы улыбаться, общаться с ранеными, успокаивать благожелательным разговором девок…

Всяких синяков и ушибов Юлька за свою не такую уж долгую лекарскую практику насмотрелась достаточно, знала она и как выглядят следы от стрел, не пробивших доспех, но… не зря Настена объясняла дочке, сколь трудно бывает лечить родню или близких друзей. И надо было прощупать ребра – нет ли трещин, – а руки не поднимались.

– Кости целы, Юль, – будто угадал причину ее колебаний Минька. – Меня уже Бурей мял, так что чуть не удавил.

– Это тебя так, когда ты Немого вытаскивал?

– Сам дурак, – в Минькином голосе слышалась искренняя досада, – сунулся под выстрелы без ума… и Андрею из-за моей глупости досталось еще сильнее, чем мне. Слава богу, граненых наконечников у журавлевцев не было.

– А если бы… ой!

Юлька, окончательно позабыв о врачебных обязанностях, прижала ладонь к губам, не давая себе договорить.

– Не было, и все! – твердо, даже зло, заявил Минька. – Ты мне чего-нибудь придумай такое… живот чешется, спасу нет. Мазь какую-нибудь…

– Мазь… да, сейчас…

– Юленька, да успокойся ты. – Минька взял ее за руку, и юной лекарке даже показалось, что он каким-то непонятным образом овладел секретом «лекарского голоса». – Ну, ничего же страшного! Не убит, не покалечен…

Юлька попыталась сглотнуть стоящий в горле комок, ничего не получилось, и тут у Миньки, похоже, лопнуло терпение:

– Ты лекарка или девка кухонная?! Чего нюни, как над убиенным, распустила?!

Будто нарочно подгадав, не дав Юльке отреагировать на Минькин окрик, из сеней раздался голос Матвея:

– Иди, страдалец дранозадый! Говорил же: «Лежи в телеге!», нет, в седло он полез! Перед девками покрасоваться захотел? Вот сейчас и предстанешь во всей красе, сразу перед двумя. Эй, помощницы! Принимайте богатыря, в тайное место уязвленного!

Неизвестно, что более отрезвляюще подействовало на Юльку, Минькина строгость или матвеевская ругань, но «крапивный» язык юной лекарки заработал сам собой:

– Ты мне не указывай! Надо будет, так на грудь паду и слезами омою, а надо – веником по морде отхожу! Мало мне настоящих раненых, так еще и ты по дури подставился…

– Вот и молодец, вот и правильно! – неожиданно расплылся в улыбке Минька. – Так меня, дуролома!

– Вот и лежи! Сейчас лечить тебя будем! – распорядилась Юлька и вышла в сени с неприступным видом, начисто позабыв, что помощниц можно было бы позвать и голосом.

В общей палате творился сущий спектакль. Несчастный Роська лежал на животе со спущенными штанами, двое легко раненных держали его, видимо чтоб не сбежал, а Матвей громогласно вещал, измываясь непонятно над кем – то ли над Роськой, то ли над Сланой и Полькой:

– Чего жметесь, как коровы на первой дойке? Задниц, что ли, не видали? Правильно: таких не видали, и никто не видал! Такой задницей один урядник Василий в целом свете обладает! И не бережет, не ценит свое сокровище! Надо будет мастера Кузьму попросить, чтобы он для сей части тела особый доспех измыслил, так что вы, девки, не только лечите, а еще и мерку снимите, дабы доспех тот к телесам удобно прилегал и вид имел хоть и благообразный, но грозный – на страх врагам и на радость нам. И только вы двое будете знать, что именно под этим доспехом укрыто, а посему рассказам вашим все будут внимать с почтением и восхищением…

Раненые дружно ржали, хватаясь за поврежденные части организмов, девки рдели, соревнуясь яркостью румянца с пламенеющими Роськиными ушами и воспаленными ягодицами, а Матвей между делом пробовал на ногте остроту ножа, словно собирался единым махом ампутировать уряднику Василию сразу все больные места.

– А ну, заткнись! – цыкнула Юлька на Матвея. – Ты чему хорошему у Бурея обучился или только сквернословить? Роська, ты что, с ума сошел? Один раз тебя из горячки еле-еле вытащили, так ты на второй раз нацелился? А вы чего ржете, жеребцы стоялые? Чужой беде и глупости радуетесь?

Лекарка, неожиданно для самой себя, шагнула к Матвею и отвесила ему звонкую оплеуху, смех в палате мгновенно утих.

– Ты лекарь или скоморох? Не хотел Роська в телеге лежать, привязать обязан был! Самому не справиться, Бурей помог бы или ратник любой! Как тебя теперь в поход отпускать, если ты из беды веселье устраиваешь? Так и скажу сотнику: «Не годен! Молод, глуп!»

– Ну, чего ты, Юль… – враз изменившимся голосом протянул Матвей. – Ты сама глянь: ни одна царапина не загноилась, заживать уже начало, если б этот дурень…

– Ты – лекарь! Думать должен и за себя и за раненого! Его дурь для тебя не оправдание! Все, хватит болтать! Матюха, занимаешься Роськой, Полька, бегом за горячей водой для припарок, Слана, вон ту плошку с мазью подай и травы для припарок от ушибов подбери. Помнишь, какие надо?

– Помню…

– Шевелитесь, шевелитесь! А вы – все по местам! – Юлька грозно оглядела пациентов. – Кто дурака валять станет, лечиться к Бурею отошлю! Он вас быстро правильно болеть обучит!

Устроив разгон подчиненным и пациентам, лекарка почувствовала уверенность, что в присутствии Миньки больше слабины не даст, и решительным шагом направилась к себе в каморку. Однако не тут-то было – на постели, рядом с Минькой, сидела боярыня Анна (и когда успела зайти?), гладила сына по волосам и что-то ласково приговаривала тихим голосом, в котором чувствовались подступающие слезы. Прежде чем Минькина мать, услышав шаги, обернулась, Юлька успела разобрать: