Читаем без скачивания Кони пьют из Керулена - Григорий Кобяков

Не на Керулен, не на Селенгу или Толу забросила военная судьба Сергея Соколенка. Сначала он попал в алтайский пограничный городок Кош-Агач, а оттуда о отрядом Карла Байкалова пошел и Кобдокский край на помощь монгольскому революционному отряду Хас-Батора. Отряды объединились. Теперь их действия против банд белого генерала Бакича, енисейского есаула Казанцева и полковника Кайгородова стали более успешными.

В объединенном русско-монгольском отряде насчитывалось немногим более трехсот сабель — горстка по сравнению с белогвардейской саранчой из колчаковских недобитков. Но отчаянные и лихие конники гонялись за белыми бандами и били их и в открытой степи, и в узких речных долинах, и на горных перевалах. Командиры отряда Байкалов и Хас-Батор, комиссар-забайкалец Михаил Широких-Полянский (он воевал в отряде под именем Церенова) да, пожалуй, и все бойцы понимали: пока банды разобщены, словно пальцы растопыренной руки, их нетрудно бить. И очень важно было не дать, чтоб рука сомкнулась в тугой и крепкий кулак.

Однако настал день и час, когда и людям, и коням отряда потребовался незамедлительный отдых. И те, и другие невыносимо устали от длительных переходов и жестоких схваток.

Передышку сделали, заняв в районе озера Толбо-Нур монастырь Сарагул-гуна. И тут случилось то, чего опасались. То ли разведка проморгала, то ли под покровом ночи сумел улизнуть от сторожевой службы какой-то монастырский служитель и добраться до белых, то ли вражеский лазутчик был подослан в монастырь — словом, монастырь оказался ловушкой для отряда. Горы, охватывающие железным кольцом Сарагул-гуну, заняли генеральские банды, в которых оказалось почти четыре тысячи штыков и сабель. И это — против уставшего, потрепанного в боях отряда в триста бойцов. Одиннадцать к одному!

Генерал Бакич, предвкушая легкую победу, шлет в Сарагул-гуну парламентеров с письмом-ультиматумом: «Вы окружены превосходящими силами корпуса генерала Бакича, дальнейшее сопротивление бесполезно…»

Генерал предлагает отряду немедленно сдаться па милость победителя.

— На милость победителя? — быстрый Байкалов, затянутый в ремни, крупными шагами меряет монастырскую келью, ставшую штабом, и спрашивает созванных на совещание командиров и комиссаров эскадронов:

— Будем ли ставить вопрос: «Сдаться или не не сдаться?» Ядовито усмехнулся Широких-Полянский, комиссар объединенного отряда:

— Конечно, будем! Но… только смотря в отношении кого?

Хас-Батор поднимает тяжелые припухшие веки, трогает смоляной ус и решительно говорит:

— Драться надо!

— Сергей, садись, пиши, — говорит Широких-Полянский и начинает диктовать ответ на генеральский ультиматум.

«Генералу Бакичу. Вы сами в окружении, только в более крупном масштабе… Предлагаем вам сдаться!..»

Закончив диктовку, Широких-Полянский перечитывает ответ-послание и передает на подпись Байкалову.

Байкалов не спешит подписывать, спрашивает:

— Все ли бойцы знают о положении, в котором мы находимся? — смотрит на часы. — Прошу пойти в подразделения и разъяснить. Мы предоставляем каждому полную свободу выбора: или оставайся в отряде, или, если не надеешься на себя, колеблешься, не способен пожертвовать жизнью во имя революции, — можешь сдаться врагу. Препятствий чинить не будем…

Байкалов поглядел на Хас-Батора. Тот, выражая согласие, кивнул. Поддержал и комиссар.

— Через час прошу доложить, — и Байкалов щелкнул крышкой старинных часов «Павел Бурэ».

Ни среди красноармейцев, ни среди монгольских цириков[3] не оказалось ни одного, кто бы заколебался в выборе, кто бы захотел воспользоваться генеральским обещанием «обеспечить неприкосновенность личности и личного имущества».

Байкалов размашисто подписал подготовленный ответ. Упруго подошел к столу Хас-Батор, поставил подпись и, усмехнувшись, сказал:

— Однако письмо наше взъярит генерала. Надо подготовиться к встрече.

Четыре оборонительных сектора успел создать сводный отряд, готовясь к отражению врата… Все они были вынесены за стены монастыря. Соответственно к отряд был разбит из четыре группы с небольшим резервом у Байкалова в самом монастыре.

Рассветным сентябрьским утром по монастырю ударили пушки и пулеметы. Белое войско двинулось на штурм… До вечера не утихал бой. Все новые и новые батальоны бросал взбешенный генерал в атаки, но на подступах к монастырю они выкашивались плотным пулеметным и винтовочным огнем. Защитники малой крепости сражались не на жизнь, а на смерть, отбивая одну атаку за другой.

В предзакатный час отряд оказался в критическом положении. На западный сектор, который обороняли восемьдесят монгольских цириков, генерал двинул полторы тысячи белогвардейцев. Они смяли защитников и ворвались в монастырский двор. Генерал готов был торжествовать победу.

Но, мгновенно оценив обстановку, Байкалов приказал обороняющим северный, восточный и южный секторы — на них нажим ослаб — повернуть фронт внутрь монастыря, И тут оказалось, что совсем было потерянный двор стал мышеловкой для прорвавшихся в него белогвардейцев. Они попали под уничтожающий трехсторонний огонь.

Довершила дело резервная группа, которую повел комиссар Широких-Полянский. Двор был очищен, и брешь, куда хлынули белые, замкнута. Первый штурм воинству Бакича не принес успеха. Более того, врагу, как выяснилось, был нанесен ошеломляющий удар. Пол-тысячи солдат не досчитался генерал после штурма. Только в монастырском дворе белогвардейцы оставили сто шестьдесят трупов.

Потери объединенного отряда по сравнению с вражескими были не велики — тридцать семь красноармейцев и сорок один цирик — но для малого гарнизона довольно ощутимы. Тем более, что был потерян прославленный и стойкий воин, умный командир — Хас-Батор. В ночном бою, тяжело раненного, его захватили белые.

Позднее стало известно: Хас-Батора пытали, но, не добившись от него ни слова, отрубили голову. Потом, насадив ее на пику, возили по хошунам для устрашения населения. Однако мертвая голова героического бойца революционной Монголии не устрашала, а звала в бой, собирала монголов вод знамена революции.

На двадцатый день белые повторили штурм. Он был не легче первого. Но осажденным помогли вражеские пушкари. Видимо, не имея опыта горной стрельбы, они накрыли огнем свои наступающие цепи — снаряды пошли с большим перелетом. Попытались исправить ошибку — снова саданули по своим. Атака захлебнулась.

Через неделю еще один штурм, третий. Но осажденные снова выстояли. Не помогла наступающим к хитрость. Стадо яков, которое они погнали вперед, оказалось ненадежным прикрытием. С диким ревом оно разбежалось после первых же залпов. Бойцы предприняли неожиданную конную контратаку и рассеяли белых по котловине. В этой контратаке был тяжело ранен Сергей Соколенок — он возглавлял конников.

Уже почти месяц продолжалась осада Сарагул-гуна. Изо дня в день таяли силы осажденного отряда. На исходе было продовольствие — отряд пришлось перевести на голодный паек. Кончались патроны. Не было медикаментов. Ко всему этому мучили ранние заморозки — они застали в летней одежде, и мучила безвестность: удалось ли кому-нибудь из посланцев, отправляемых по ночам, пробиться через вражеские заслоны и добраться до Щетинкина или Максаржава с донесением о бедственном положении отряда.

К Сергею Соколенку, лежащему в келье на охапке сена, часто забегал Широких-Полянский. Почерневший и исхудавший, он опускался на пол и, закрыв глаза, несколько минут молчал. Потом тихо, простуженно говорил:

— Попытаемся подготовить прорыв.

— А удастся?

— Другого выхода нет… Силой не взяли, так измором попытаются взять… Голодного пайка остается на десяток дней.

— О наших что-нибудь слышно?

— В том-то и дело, что ничего.

Вскакивал и прежде, чем уйти, говорил Соколенку:

— А ты держись, друг!

— Вы держитесь…

…На сорок второй день, ранним рассветным утром на северном сопке после короткой перестрелки появился отряд конников с красным знаменем. На помощь осажденным пришел 185-й полк Красной Армии и эскадрон 59-го кавалерийского полка Народно-революционной армии. Белогвардейцы, спешно снимаясь с обжитых позиций, побежали.

Бойцы осажденного отряда кидали вверх шапки, обнимались и плакали от радости — дождались!

Только Сергей Соколенок не дождался. Накануне он умер.

…Иван Лядов привез и передал Анфисе Михайловне горсть монгольской земли, взятой им с братской могилы в Сарагул-гуне.

Партизанский сын рос в деревеньке под Минусинском. Минуса — край теплый, хлебный и благодатный. Здешние крестьяне, не зная засух, с жирных черноземов собирали отменные урожаи пшеницы и ржи, садоводы не сидели без фруктов, арбузы в деревнях не были привозным лакомством. Но партизанская вдова и ее сын перебивались с хлеба на воду, с воды на хлеб. И только колхоз, в который Анфиса Михайловна вступила сразу же, как только он начал создаваться, принес облегченье. Да и Максим подрос к этому времени. В доме появился мужик, который в свои двенадцать-тринадцать лет умел исправно делать крестьянскую работу: пахать землю и косить сено, рубить дрова и вязать снопы, запрягать коней и городить дворы, чистить стайки и пасти коров, складывать в возы солому и носить мешки с зерном.