Читаем без скачивания Нарушитель границы - Сергей Юрьенен

— А где тут журики? На черное стекло с золотой надписью «Филологический факультет» смотрела девушка с оранжевыми губами редкой формы: два раскрытых лепестка.

Но, игнорируя эту красоту, я решительно открыл тугую дверь. Согласно бабушке, любимой песней папы было: Первым делом, первым делом — самолеты! Лестница гремела и гудела, будучи железной. Первый этаж, где, кстати, оказались журики, пренебрежительно прошел. В Круглом зале на втором волнующе-остро пахло мускусом страха. Здесь принимали документы. Но только — к чему готов я не был — после собеседования. Мол, не с суконным ли ты рылом в наш калашный ряд? Тут сразу я столкнулся с московским их коварством — уж не знаю, византийским или азиатским? Снисходительная старшекурсница спросила, знаю ли я, какими словами начинается «Анна Каренина». Я сразу понял, что меня пытаются поймать. Потому что роман начинается не общеизвестной фразой про семьи, счастливые и нет, а эпиграфом, который пропускают только мудаки:

— Мне отмщение, и Аз воздам, — удивил я филологиню. Слишком большой наплыв был (и многие уже рыдали), чтобы задаться вопросом, а чего, собственно, ищет в Московском университете ленинградец, имеющий свой собственный по месту прописки — имени Жданова? (Не знаю, кстати, что бы я ответил. Вольф бы, тот сказал: «Считаю невозможным изучать русскую литературу в заведении имени гонителя Анны Андреевны и Михаила Михайловича». Потому Вольф и таскает ящики в подвалах Елисейского…)

Мне выдали бланк анкеты — первой в жизни. Происхождение? Ха-ха… И так все восемь больших страниц с набором вопросов, которых никто мне в жизни еще не задавал. Вплоть до Имеете ли родственников за границей? Вполне возможно, кстати. Не всем моим предкам выпала незадача в тот вечер 25 октября/7 ноября 1917 оказаться в Петрограде мало, что на побывке после ранения, но вдобавок имея супругу на сносях. Были, наверно, и счастливчики, которым удалось благополучно сдать красным все до Крыма и оказаться — via? Стамбул-Константинополь — в «светоче мира». Но за полвека весточек из Парижа не донеслось, поэтому я с чистой совестью ответил негативно. Внутри границ все были у меня на кладбище. Никого и ничего: ни наград, ни трудового стажа, ни судимости. Лучшая из биографий: tabula rasa. Гражданин никто. Чистая потенция. Перелистывая для самопроверки, подчеркнул из служащих. Глазами совбюрократа отметил свои козыри: сын Героя, погибшего при исполнении, медалист… Поставил дату, расписался. Нашел на полу скрепку (слышал, что кто-то уронил) и подколол ряд привезенных документов: 1) Аттестат зрелости, 2) характеристику из школы А.С. Пушкина, 3) автобио, 4) медсправку по форме 287 и 5) четыре фото 3x4. Длинноволос, но симпатичен. А буду еще более, запустив усы и бороду (что обязательно сделаю, если поступлю).

Все эти бумаги стали основой тут же заведенного на меня «Личного дела», а взамен я получил направление в общежитие с правом занятия 1 (одного) койко-места. Прежде чем отправиться на кудыкины — они же Ленинские — горы, решил бросить взгляд на факультет. Коридор был тесен настолько, что при изучении стенгазеты «Филолог», то и дело приходилось прижиматься чуть ли ни лбом к страницам наклеенной машинописи. Ни прозы, ни поэзии в газете не было, но рецензия на «Джульетту и духи» мне нравилась. Некто Н. Пальцев, явно деланный не пальцем, не скрывал либерального удовлетворения по поводу того, что главный приз Московского международного получил «антитоталитарный» сюр Феллини. Вареными сардельками пахло из буфета. Старый паркет трещал. В семинарской комнате, куда я заглянул (низкий потолок, солнце в нише окна) на черной доске недовытертой осталась парадигма слова наваха. Черная лестница — как и парадная — тоже была железной и гремучей, давая мне чувство, что всхожу я на борт судна с неизвестным курсом. Из оконной ниши выглянул в залитый солнцем захламленный дворик с часовней, где был склад лозунгов, портретов, транспарантов. Третий этаж был административным, и я вдруг остро ощутил себя круглым сиротой. Перед дверью приемной комиссии стояли в очереди не дети, а отцы. Штатские отцы — в темных официальных костюмах, военные отцы — в парадной форме, при пестрых орденских планках, с разноцветными генеральскими лампасами на брюках — малиновыми, голубыми. Ниже генералов военных не было, но по неуверенности, с которой они держались, я сделал вывод, что штатские по званию, даже, может быть, и выше. Во всяком случае, председателя комиссии, который иногда выходил на перекур, они, штатские, брали под локоть, уводя на лестничную площадку. За дверью беспрерывно звонили телефоны: видимо, отцы еще более высокие решали вопрос дистанционно, не опускаясь до обивания порогов. Какой вопрос, было понятно, и в этой нервной, плотной, потной, апоплексической атмосфере меня охватила паника: а конкурентно ли я способен? Одиночка? Столичные отцы олицетворяли всю мощь сверхдержавы. Разве им, правящим, откажут, разве их отпрысков провалят на экзаменах? Не говоря о том, что, конечно же, заранее готовили, отдавая в спецшколы, нанимая репетиторов на уровне кандидатов наук… Нет. Провалят — меня. Сделают все, чтоб провалить. Несмотря на мою Серебряную. Делая вид, что изучаю доску приказов, с бессильным презрением взглядывал я на отцов; но пожилые глаза в прожилках, мутные от духоты, смотрели сквозь меня, будто меня и не было. Впрочем, друг на друга тоже так смотрели. Солидарности здесь не было: каждый унижался за свое чадо. Но была атмосфера взаимной неловкости, поскольку, конечно, сознавали — неглупые ведь люди… Я повернулся и, треща паркетом, пошел этим тесным коридором — после коленца он, правда, расширялся, но был заставлен там шкафами — обратно на черную гулкую лестницу, где меня встретили вопросом:

— Булгакова читал? Вот в чем различие меж нами: Москва, она сразу тютоирует. И я, скорее, за. Но это самоуверенное чадо с сигаретой мне не понравилось, и я уточнил:

— Сергея Николаича?

— Какого Николаича? — оторопел он. — Мужик, я про «Мастера и Маргариту»! В седьмом номере «Москвы»? У них тут рождался новый кумир, и я, незадолго до отъезда просидевший вечер с этим свежим, но уже зачитанным номером в Публичке, бросил сухо:

— Предпочитаю Платонова. Вслед донеслось что-то о понаехавших невеждах… Дебютировать, что ли, мордобоем? На втором этаже открыл дверь «М». В сортире было солнечно и сухо. Я заперся в дальней кабинке, взошел на толчок, поставил ноги в следы отметившегося здесь Снежного Человека, расстегнулся, присел на корточки — в соответствии с устройством факультетского сортира, — и неприятно обнаружил, что меня слабит. Страх… Поставил я себе диагноз. Неужели вот на этом месте суждено потерпеть мне поражение? И что тогда? Возвращение в Л д. Призывной участок. Парикмахерская, где я склоню перед порядком этим голову, которую с садистским наслаждением обреют наголо — причем, машинка будет заедать… Два года! Три, если попаду на некогда любимый флот. Вместо лекций — казарма, плац, побудки, ночные тревоги, учения… упаси Господь! Чтобы забыть о бездне, над которой висит моя юная жизнь, перенес внимание на стены. В отличие от примитивных сортиров моего недавнего, но прошлого, школьных, бассейно-стадионных и просто уличных, этот был разрисован и расписан на высоком интеллектуальном уровне. Самодеятельная порнография студентов филфака главного университета страны отражала не одни лишь гетеросексуальные помыслы. Дырка, просверленная (не пальцем же! неужели инструмент специально принесли?) в соседнюю кабинку, была изобретательно обведена контуром угодливо подставленного афедрона, обладатель коего, оглядываясь назад, извещал изо рта, как в комиксе, что абитура — мудаки, а студенты — бляди, потому что их ебут спереди и сзади. Ну, это мы еще посмотрим… Чем подтереться в кабинке не было. Дотянувшись до баула, вытащил школьный учебник по обществоведению, выдрал пару страниц заключения про XXIII съезд КПСС и директивы текущей пятилетки, — размял и тщательно осуществил сомнительную гигиену, на которую отныне обречен, становясь завсегдатаем общественных сортиров. Вправил рубашку, застегнулся, подхватил свой багаж и дернул за цепочку — гигиенически, поскольку фаянсовая гирька, почему-то называемая «грушей», здесь не была оторвана.

По картинкам мне, конечно, с детства был знаком плечистый силуэт сталинского небоскреба с башнями а ля рюс и шпилем между ними. Но когда через час приближения — сначала на метро по радиальной до станции «Университет», а потом пару остановок на автобусе, — я наконец задрал на него голову, в глазах у меня просто поплыло. Вавилонская башня смотрела с неба. Куда там Петербургу — вот чистое безумие! Мания величия, воплощенная в камне. Могучий шпиль! Звезда в венке! Миллион окон, бред, кошмар… В котором уготовано мне койкоместо. Если повезет — на целых пять студенческих. Я устремился вверх, сжимая ручку своего баула, отталкивая подошвами китайских полукедов гранитные ступени храма науки, который был больше всего, до этого момента мной виданного в жизни.