Читаем без скачивания Пасынки судьбы - Уильям Тревор

— Что делаем после обеда? — спросил отец в тот день за столом, и мать ответила, что она с девочками собиралась покататься верхом. — А у тебя какие планы, Вилли? На мельницу пойдем?

— Не забудь про уроки, Вилли.

— Сделает после ужина, — сказал отец.

Новую служанку ждали во второй половине дня, а поскольку старая уже ушла, миссис Флинн сама принесла из кухни тапиоковый пудинг. Джеральдина и Дейрдре уплетали его с малиновым джемом, а родители — со сливками, и я последовал примеру взрослых, хотя с гораздо большим удовольствием съел бы джема. За обедом отец рассказал, что утром на мельницу забрел старик лудильщик и стал причитать, что умирает. Улучив момент, когда все отвернулись, он прикарманил унцию нюхательного табака мистера Дерензи и какие-то никому не нужные бумаги.

— Бедный старичок! — воскликнула Джеральдина.

— Ты хочешь сказать, бедный мистер Дерензи, — поправила ее Дейрдре. — Милый мистер Дерензи.

Набив полный рот, они захихикали, и матери пришлось сделать им замечание. Любая, даже самая несмешная история вызывала у моих сестер приступ хохота. Теперь до самого вечера только и будет разговоров что об одиноком старике: ночует небось бедняга прямо под дождем, как и все бездомные лудильщики. По дороге на мельницу я спросил отца, не выдумал ли он всю эту историю, чтобы повеселить девчонок. Отец молча улыбнулся, и я понял, что он пошутил.

Всю оставшуюся дорогу мы шли молча, а ньюфаундленды послушно следовали за нами. Дорожка вначале шла между высокими рододендронами и тянулась от дома к калитке, которую мы с отцом никогда не открывали, предпочитая через нее перелезать. За забором, на холмистом лугу, паслись коровы, оттуда видны были одновременно и мельница, и дом, и далекий Духов холм, прозванный так, потому что там обитало привидение моей прабабки. С пастбища тропинка круто спускалась вниз, шла березняком, а потом краем поля: в марте его пахали, в июне оно давало всходы, а в августе колосилось пшеницей.

— Тебе там понравится, Вилли. Очень понравится, вот увидишь, — сказал отец, когда мы подходили к мельнице.

Он имел в виду школу под Дублином, куда собирался отправить меня и где в свое время учился сам. Иногда его охватывало беспокойство, что отец Килгаррифф плохо меня учит; из-за этого, собственно, он и хотел послать меня в приготовительную школу.

— Будешь играть в регби, Вилли, а может, и в крикет. В Лохе о таких играх и не слыхали.

Отец не мог без смеха смотреть, с какой натугой играют в крикет у нас в деревне. Сам же я ни разу не видел тех игр, про которые он говорил, но по дороге на мельницу и обратно он не раз объяснял мне правила регби и крикета, и я делал вид, что понимаю, о чем идет речь.

— Там отличные учителя, Вилли. Пакнем-Мур, к твоему сведению, стал окружным судьей.

Я закивал с наигранным воодушевлением. Рассказывал он мне и про то, как в школе играют «в лошадки»: один ученик залезает на спину другому и дубасит кулаками третьего, тоже сидящего «верхом». В школе младшие были на побегушках у старших, а в столовой мальчики любили швырять куски масла в деревянный потолок, за что староста мог побить тростью.

Мы пришли на мельницу, и я вместе с отцом отправился в контору, где мистер Дерензи переписывал цифры в гроссбух. За каминной решеткой пылал огонь, очаг был прочищен, в камин недавно засыпан свежий уголь. Каждый день мистер Дерензи приносил с собой бутерброды и ел их прямо за столом во время обеденного перерыва. А после работы, если погода располагала, этот человек, всей душой преданный мельнице и моему отцу, а также, хотя и совсем по-другому, тете Пэнси, отправлялся на прогулку и часто подолгу стоял, глядя на воду в канаве. Куполообразный череп мистера Дерензи с огромной, как у скелета, челюстью осеняла огненно-рыжая шевелюра, а видавший виды синий шерстяной костюм вытерся на локтях и коленях. Из нагрудного кармана пиджака этого неисправимого аккуратиста торчало несколько ручек и карандашей. Он не любил дождь и жару и предупреждал тетю Пэнси, чтобы та не пила из треснувших чашек. Он никогда не расставался с нюхательным табаком, который носил в жестяной коробочке, где раньше хранились пастилки от кашля. Красными буквами по синему полю на ней значилось: «Средство Поттера».

Из всех, кто работал на мельнице, мистер Дерензи был единственным протестантом, что позволяло ему претендовать на руку моей тети. Однако, считая себя ниже ее в социальном отношении, он даже не помышлял о том, чтобы сделать ей предложение. «Послушайте, — не раз уговаривал его отец, — переговорите с ней наконец, и покончим с этим». В такие минуты мистер Дерензи не знал, куда деваться от смущения. Каждое воскресенье после обеда он заходил в садовое крыло за тетей Пэнси и уводил ее на прогулку, после чего возвращался в Лох, где снимал комнату у Суини, владельца пивной. Джонни Лейси, который почему-то был в курсе всего, что происходило у Суини, уверял, что по воскресеньям мистер Дерензи целый вечер пьет жидкий чай и ругает себя за самонадеянность.

— Записываю накладные расходы за февраль, мистер Квинтон, — отчитался он, когда мы вошли. — Добрый день, Вилли.

— Добрый день, мистер Дерензи.

— Нас кормили печенкой и тапиоковым пудингом, — сообщил ему отец. — А как бутерброды миссис Суини? Как всегда, превосходны?

— Не то слово, мистер Квинтон.

Я знал, что наступит день, когда хозяином мельницы стану я. Мне доставляло удовольствие думать о том, как я буду каждый день ходить туда на работу, как постепенно начну разбираться в зерне и в помоле — во всем, чему в свое время пришлось точно так же учиться отцу. Мне нравились наша мельница, ее грубый серый камень, увитый побегами дикого винограда; двери на чердак и на склад, выкрашенные в красновато-коричневый цвет — с годами краска поблекла от солнца; часы с зеленым циферблатом на центральном фронтоне, которые всегда спешили на одну минуту. Я любил мельничный запах, уютный, сухой запах пшеницы, запах чистоты и пыли одновременно. Мне нравилось смотреть, как под напором падающей воды тяжело поворачивается мельничное колесо, как вращаются, цепляя друг друга, шестерни. Деревянные скаты стали гладкими от времени, кожухи вздымались и опадали, а затем опять вздымались. На каждом мешке стояло наше имя — «Квинтон».

Сейчас я уже не могу припомнить всех, кто работал на мельнице, в памяти сохранились лишь мистер Дерензи и Джонни Лейси. Однако вместо забытых имен живо вспоминаются лица и разговоры о революции, которая началась в Ирландии в 1916 году[13] и тогда еще продолжалась. «Бутылки пива с Де Валера[14]не выпью, — злобно бросал один. — На улице к нему не подойду!» «Станет он распивать пиво с кем попало», — хладнокровно парировал другой.

Один работник был худым и высоким, другой носил пышные усы, скрывавшие нижнюю часть лица, третий же запомнился тем, что никогда не снимал своей черной шляпы. Джонни Лейси был всеобщим любимцем, он никогда не унывал, лицо его покрывалось мелкими морщинками, когда, радостно хихикая, он рассказывал свои бесконечные истории. В историях этих большей частью действовали либо члены нашей семьи, либо работавшие на мельнице, однако с тем же успехом он мог рассказать и про карлицу из Фермой, что ела гвозди, или про солдата из фермойских казарм, который на пари въехал верхом на лошади прямо в витрину магазина. Кого только не было среди героев его небылиц: и сумасшедший из Митчелстауна, который провозгласил себя королем Ирландии, и какая-то старуха, что разводила блох — уж очень они ей нравились. Вдобавок Джонни Лейси пользовался успехом у женщин, да и в танцах, несмотря на хромоту, ему не было равных. Больше всего он любил фокстрот и часто демонстрировал мне этот танец, сжимая в объятиях воображаемую партнершу. Качая своей маленькой, смазанной бриолином и пахнущей гвоздикой головкой, он уверял меня, что покатый, с острой вершиной Духов холм издали похож на женскую грудь. Отец называл его прохвостом.

В тот весенний день я, как всегда, отправился побродить по той части мельницы, где шла работа. Дважды туда врывался мистер Дерензи, выкрикивая какие-то цифры своим тоненьким чиновничьим голоском, перекрывавшим шум воды и машины. Работы в такое время года было немного: настилы ремонтировались, мешки сортировались. Джонни Лейси и работник с густыми, точно изгородь, усами чинили весы, и я целых полчаса переставлял гири. А затем, не дожидаясь отца, который освобождался гораздо позже, я двинулся в обратный путь. Ему еще надо было проверить расчеты мистера Дерензи, а потом ответить на письма. Он будет писать, а в ногах у него, перед пылающим камином, растянутся ньюфаундленды. Перед уходом он еще раз пройдется по мельнице, перекинется словом с работниками. Все это занимало много времени, поэтому возвращаться домой я предпочитал без него. Я сбегал с холма к калитке, утопавшей в зарослях рододендрона, еще минута — и под ногами начинал скрипеть гравий, рассыпанный полукругом перед домом. Я до сих пор вспоминаю, как я возвращался в Килни этой дорогой. Отца можно понять: буковая аллея, ведущая к высокой, выкрашенной белой краской железной ограде, была необыкновенно красива, но в детстве мне больше нравилась дорога полем, через березняк.