Читаем без скачивания Малые святцы - Василий Аксёнов

Присел на скамью архипастырь, к трубам нагревательным спиною прислонился, сомлел скоро, пригревшись, и задрёмывать уж было начал, будто и сновидение какое-то на веках даже замелькало: не про себя ли самого уж, так как ногою судорожно дёрнул – на ступеньке, на дороге ли неровной оступился? – но бухнул в подклете истопник дровами об пол со всего, как видно, маху – и сну в голове как ни бывало, кровь в недре вспенилась. Осердился патриарх, отстранился от стенки резко, глаголом худым исполнился, но унял в себе его, с уст не дал ему сорваться, после скамью покинул хутко, рясу поспешно натянул и, руки сплетя на пояснице, стал по комнате расхаживать: иеромонах чудовской Ермоген подойти обязался, подстричь его, владыку, так и ждёт; пора была тому б уже и заявиться.

Ну и случается нередко так, что – лёгок на помине: зашумели в тёмных сенях верховые богомольцы, загудели, зашикали кому-то, неуворотному, загремело там что-то бумко, по половицам прокатившись, – то ли с полки что, задели, так упало, то ли ковш с бадьи нечаянно сдёрнули – побрякал; гулом сзади будто бы подталкиваемый, в узкий проём дверной и ожидаемый вскоре протиснулся; смутил, протиснувшись, в палате воздух – заволновался тот незримо – заколыхались огненные языки на свечах – тени тотчас взбудоражились; и та, что падает от патриарха, по вошедшему, слепая словно, заелозила, а когда узнала будто, кто такой, так малость вроде успокоилась; посередь палаты патриарх стоит, смотрит, скривившись, на иеромонаха. Ворот полушубка овчинного и чёрная борода Ермогена снегом густо запорошены, тут же, в тепле-то, и тает который, в бисер обращаясь; свет на нём, на этом бисере, иголками, как на дробницах, рассыпается. Калита кастрожная через плечо иеромонаха перекинута. Не похоже, что – тяжёлая. В отдалении слышно, как он, Ермоген, дышит – запыхался – то ли всю дорогу к дому патриаршему, опаздывал, так торопился, то ли уже тут, на рундуке, крутом и высоком, со вздоха ровного сбился. Глаза малые, юркие – мигом вокруг всё обежали, ничего не пропустили, на божнице передышку себе сделали: перекрестился Ермоген, три поясных поклона положил, едва сгибаясь в тулове тугом и, обруч бочки словно, круглом, полу касаясь через силу пальцами, после уж так: на колени, хрюкнув сдавленным нутром, припал и патриарху поклонился, гулко ткнувшись лбом о половицу. Благословив, владыка пригласил его разболокаться и спросил, кивнув на сени, что там?

– А не ясно как-то вышло, государь, и впопыхах не разобрался… То ли меня кто, то ли я кого в потёмках затоптал маленько… я, поди, так что-то думаю, – виновато отвечает Еромген, калиту с плеча снимая; снял, в рясе зажал её промеж колен – что-то, не внять – так глухо произносит, – ещё бормочет себе в бороду, – затем, пыхтя, стянул с себя дублёный полушубок – глазами место не подыскивает, – положил его возле двери прямо на пол – так не впервой, похоже, поступает; полушубок драный, прелый – воняет: свой запах – овчины – испускает, да на улице побыл – ещё и стылым пахнет от него. Калиту в руки перехватил, ножницы и гребешок из неё вынул, а уж пустою ею и полушубок увенчал – высятся теперь копнухой в полумраке инородно: она – как коршун на копнухе. Сам Ермоген – стожок как будто подле.

Сел хозяин на столец к свечам поближе – с трёх сторон его те озаряют, – накрыл ширинкой белой себе плечи, концы ширинки, чтобы не спадала, в кулаках зажал – к стрижке изготовился; сидит смирно – как ворон на суку в ненастье. Начал возле него топтаться круголями Ермоген, не сразу только: пошептал что-то перед этим, перекрестился; и толст вроде, посмотришь на него, увалень, а заработал как, так ловок будто, расторопен; ножницами часто щёлкает, как кролик челюстями, над висками осторожничает – ущипнуть нечаянно за ухо государя опасается – губы при этом трубочкой из-под сивых усов вытягивает – непростым, конечно, делом занят, что тут скажешь; ну и так ещё: гребешком где следует расчешет, волос похвалит, дескать, крепок, густ и непосечен тот, стричь-то радость, мол, одна и только, а после и замолчит – гребешок в губах, пока не нужен, стиснет; ножницами орудует, теми попользуется – и за поясок их сунет – ждут там, когда опять понадобятся; всё умело, всё по-мастерски, будто лишь стрижкой каждый день он, Ермоген, с утра до вечера и промышляет, отчего такой и наторелый.

И беседы не велось пока, а тут:

– Чесноком-то от тебя пошто разит так, а? – спрашивает Филарет, выю склонив и подбородком в грудь себе уткнувшись, чтобы работать Ермогену над затылком его царственным сподручней было. – Чисто от немца.

– А веселье лихое в шултяпке замаяло, сладу прямо никакого, потому, учитель православный, – отвечает Ермоген поспешно, губы разжав и гребешок изо рта прежде вынув. – Прости моему окаянству… Зубков с пяток – пожамкал… но, дондеже сок сплошной не дали, проглотил, так вроде посмирело, не пуржит… и добежал без замедленья, а то ведь хошь не распрямляйся… И чем испортил?.. По сей вон час будто бы тихо… Горесь оно, так и крепит, – заключает Ермоген.

– Крепит, – не подтверждает, а передразнивает иеромонаха патриарх. – Не вино ли, буй, лакал да и закусывал? А?! То мне пожамкал он.

– Так энто вчерась, владыка, – отвечает иеромонах, – и самую что ни на есть малость – три напёрстка… и всё опять по нутреннему недомогу… Врачевался.

– Смотри мне, – говорит Филарет. – А то в Сибирь вон к Киприяну отошлю, станешь там конюшить… в мороз-то клящий… поознобишься… Как раз оказия.

Громче заклацал ножницами Ермоген; а сам молчит.

И патриарх – тот помалкивает, на ноги свои смотрит – вращает ступнями – в щиколотках ломит те, наверное; спустя немного, спрашивает:

– А князь там что?

– Иван-то? – переспрашивает Ермоген.

– Ну!.. А то кто же! – гневится Филарет.

Отвечает иеромонах не медля:

– Да был я тут… в хоромы-то уж не заглядывал, а во дворе-то потолкался… так и оттэль, не слышал бы, да уши сами грешное-то ловят: козлогласит… Пьян был крепко, сказывали, и куражился несносно… Огарышком кому-то шшоку, что ли, прижигал, помилуй Господи, но то-то, может, и не правда, а то, что рыкал-то, уж сам свидетель… будто в трубу – уж зычно шибко.

– И с бороды сыми немножко… на полвершка, мотри, не боле… с боков-то, тут, не трогай… вот тока, снизу, на салазках, – велит патриарх Ермогену. И спрашивает его после так: – А что в народе-то толкуют?

Бороду патриархову вовсе уж бережно гребешком расчесал Ермоген, затем со своей, растрёпанной и неухоженной, капли от снега талого на рукав рясы перенёс, промакнув им, рукавом, и без того мокрое от пота лицо: государственной важности задачу разрешает – облик едва ли не первого человека в державе Российской в порядок приводит – весьма ответственно, вот и сопрел, естественно, и отвечает:

– А на крестце Поповском, тока что оттэля я, владыка досточтимый… но, – говорит Ермоген, – будто в Кобыльском церковь вознеслася… кто что напутал ли… Где Тимофей, отец, кривой-то… правый глаз ему поляки ещё вынули… Он ране в Симонове обретался. Я там…

– Одна? – спрашивает Филарет, не дослушав.

– Да будто что, – отвечает Ермоген. – На пустырёк, по Божьему загаду, веяло, так то, что вплоть, но за-под ветер, не хватило… Да и подворье сохранилось… Одна, одна вроде как, государь, ежели ж тока я… и не в Кобыльском, может, даже…

– Да я тебя про князя-то, – перебивает патриарх, но так, спокойно, к чему вынужден, ибо сквозь зубы это произносит, уста свои не разверзает широко, чтобы постригальщику не помешать: над его усами тот теперь хлопочет.

– А-а!.. А я… дозволь, владыка, моей худости… стесню маленечко… вот тут… ага… губу-то подожми… но, ножницы жмыкают – не разобрал… и тут вот чуточку, – говорит Ермоген. И продолжает: – Да нынче сызнова, толкуют, в кобь отчаянную ввергся… как прямо кто подначил его светлость… спать, отобедав, так и не ложится… и блядословит – вынести невмоготу – людишки жалуются: ухи, дескать, дрябнут… оно, на самом деле, честно слово… Дён осемь пил тут без просыпу, и до свету ещё, часа за два до окончания поста… филиппова-то… набил мясным свою мамону до отвалу, ажно икал… а бражничал – всех к себе манькал, мимо кто шёл… как на позорище… Энту таперича… тут вот ещё осталось… чуть будто клоком… стригалы, что ли, притупились… Людям своим в церковь ходить никак не позволяет, а кто осмелится, тех лупит… но, и шибко… Конюха видел тут – тот весь в отмочках, на сливу мятую похожий, – за литургию исхлестал… Баял им, что воскресения не будет будто мёртвым, здря тока, дескать, и не ждите.

– Байник от веку. Презорство всё, – говорит патриарх несердито. Сказал так и спрашивает после: – А ряса-то у тебя пошто вся сплошь увожена кошачьей шерстью?.. Поди, валялся где ни попадя… когда утроба-то хворала?