Читаем без скачивания Сиротский хлеб - Янка Брыль

Ветер по-прежнему кружит и бушует. Мама опять стала, оглянулась и спрашивает:

— Идешь, Данила?

— Да что ты все «идешь, идешь»! Ну, иду…

И глаза Сивого, кажется, еще ярче блестят из-под заиндевелого башлыка.

6

Когда-то, при царе, школа в местечке была церковноприходская, трехклассная. Небольшой деревянный домик стоит на склоне холма, на котором, окруженная деревьями, возвышается красивая церковь. Сияющие кресты ее над светло-зелеными куполами видны даже в Даниковой Голынке. Местечко небольшое: от широкой немощеной площади отходит шесть улиц. Хаты — такие же, как в Голынке, но обитатели их называют тех, кто не живет в местечке, деревенщиной. Вокруг базарной площади стоят деревянные и даже каменные дома, в которых живут приезжие паны-чиновники и торговцы-евреи. Восемь лавок, одна пекарня и две корчмы. В одном из домов разместилась гмина — волостное правление, куда солтысы сносят собранные с народа подати, в другом — постерунок, где полицейские в синих мундирах расправляются с теми, кто не хочет, чтоб здесь была панская власть. А еще в двух снятых у евреев домах занимаются четыре старших класса школы, не уместившиеся в старом здании на склоне церковного холма.

Четвертый и пятый классы учатся в новом деревянном доме, против которого, через площадь, расположился постерунок.

Учительница четвертого класса — пани Марья, или «керовничиха», как называют ее ученики, — вошла в класс после перемены с кульком краснобоких яблок.

— Листьев кленовых принесли? — спросила она.

— Принесли! Вот! Во какие! — зашумели ребята.

— Ой-ой, зачем так много? Я же сказала — по два-три, больше не надо.

Пани Марья говорит по-польски чисто, красиво, не коверкает так, как Цаба.

— Ну ничего, дети, — говорит она. — Сделаем так: каждая парта получит по яблоку, положит несколько листьев, а яблоко сверху. Правда, на кленовые листья яблоки не падают, они ведь на кленах не растут, но это тоже неважно: все вместе напоминает нам об осени, о ее красоте. Итак, дети, начинаем. Не спешите. И пусть каждый помнит: кто лучше нарисует — съест яблоко, а кто поленится — должен будет есть листья.

Сказала и засмеялась, а класс — за ней. Какая она хорошая, веселая! Совсем не такая, как ее муж, пан керовник, — какой-то молчаливый и даже немножко страшный. Девочки называют учительницу «наша пани Марья», как будто они любят ее больше, чем мальчики. И всё ластятся, всё пищат: «проше пани» да «проше пани»!..

Когда в классе установилась тишина, пани Марья села за стол и достала из ящика классный журнал. И вот перелистывает его и что-то записывает.

А Даник, который сидит на первой парте, против стола, рисует, а сам все глядит на учительницу — то украдкой, исподлобья, а то, когда она не видит, — открыто.

Сегодня двадцатое сентября. А Данику кажется, что только вчера поп отслужил в церкви молебен по случаю начала учебного года. Учиться весело, время идет быстро. Почему же, однако, сегодня ему не рисуется? Так бы, кажется, все и глядел на пани Марью… Почему? Верно, больше всего из-за той книжки, что она прочитала им позавчера.

Позавчера она принесла на урок польского языка маленькую книжечку и сказала: «Сегодня мы прочитаем рассказ знаменитого польского писателя Генриха Сенкевича под названием «Янка-музыкант».

За четыре года Даник отчасти у Цабы, а больше сам, из книг, хорошо научился понимать по-польски. Да и пани Марья, читая, объясняла им отдельные трудные слова. И все было им понятно, хотя в школе почти одни белорусские дети из местечка и окрестных деревень. Дети еврейских лавочников, портных, тряпичников и кузнецов тоже лучше говорят по-белорусски, чем по-польски. Учеников-поляков раз-два и обчелся: сынки и дочери чиновников и полицейских, семь человек на весь большой класс.

Данику все понятно еще и потому, что в рассказе, который читала им учительница, речь шла о таких же, как он, детях деревенской бедноты. Янка-музыкант — польский мальчик-пастушок, тоже сирота, а мать у него — батрачка, которых там, в Польше, называют «коморницами». «Музыкант» — это кличка Янки. Для него все вокруг пело — и лес с его шумом и звоном птичьих голосов, и луг, где вечерней порой квакают лягушки и кричат коростели, и деревня, когда она весенней ночью играет-гомонит сперва девичьими песнями, а потом — перекличкой петухов… И эхо для него пело. Пели под ветром даже зубья больших вил, которыми мальчик Янка разбрасывал навоз по панскому полю…

— Малец, встань!

Даник очнулся от задумчивости, встал.

— Ты почему не рисуешь?

— Я рисую.

— Ну, так садись и работай.

Да, рисовать все-таки надо лучше. «Сначала легонько карандашом, а потом красками», — вспоминает Сивый слова учительницы. Мальчик смотрит на яблоко, на кленовые листья.

Как красиво желтеют они на клене у их хаты! И не заметишь, как оторвется хвостик от веточки и лист опустится в бесшумном полете, ляжет на песок, на траву. Приятно собирать их в руки — маме, хлебы печь, — приятно разглядывать их тонкие жилки или ворошить листву босыми ногами. А яблоки!.. Летом Даник часто спал в садике у хаты, под их единственной яблоней «белый налив». С вечера он, бывало, долго не засыпал, все прислушивался, как падают яблоки в мягкую высокую траву, как они задевают на лету листья и веточки. Часто, выбравшись из-под одеяла, он, стоя на коленях, шарил вокруг в холодной росе руками. Найдешь-нащупаешь яблоко и вопьешься зубами в кисловато-сладкую мякоть…

Звезды — высоко над хатой и яблоней, с болота доносится лягушечий хор, в саду звенят комары. Ночка и правда поет — так тихо и так многоголосо…

Тому польскому хлопчику, Янке-музыканту, и самому захотелось играть. Смастерил он себе скрипку из дощечки, натянул проволочные струны. Да не хотела она играть так, как та, что он слышал в корчме или в панском имении. И Янка решил украсть настоящую скрипку — у панского лакея. Его поймали. Хворого сироту гминный суд присудил к наказанию розгами. Бил «музыканта» гминный сторож, придурковатый Стах, такой же, видно, как тот Василь, что держал когда-то Даника, а Полуянов Павел ударил его палкой по голове…

Пани Марья все что-то пишет в журнале. Длинные черные ресницы совсем прикрыли глаза. Она не видит Даника, и вот он опять глядит на учительницу.

Янка-музыкант кричал: «Ма-ту-ля!..» И пани Марья, читая, как-то странно произнесла это слово. Три раза. В первый раз она сказала его, остановилась и, закрыв глаза, тряхнула головой. А после третьего раза на глазах у нее выступили слезы. Да, он видел это, потому что он сидит как раз против стола.

Длинные черные ресницы учительницы неожиданно поднимаются. Большие карие глаза ее смотрят в серые, перепуганные глаза Даника.

— Малец!

Сивый встает и заливается краской.

Уже не только она — весь класс, он это чувствует, смотрит на него.

— Что у тебя сделано, покажи!

Даник протягивает учительнице тетрадь.

— Ну конечно! Все уже за краски взялись, а Малец… Это я в шутку сказала, что лентяи будут есть листья, — их мы, возможно, и на колени поставим. Как тебе это понравится? Надо работать, а ты витаешь где-то в облаках.

Под смех всего класса Даник садится и начинает рисовать. Он кладет сначала, как и полагается, светло-желтую краску, добавив к ней чуточку зеленой. Да вот не клеится отчего-то, не так выходит, как хочется. Сосед Даника по парте — Санька Сурнович, мальчик из местечка. Они уже немного сдружились. У Саньки получается совсем иначе. Ишь как увлекся — и голову наклонил, и щеку подпер языком…

— Добжэ, Сурнович, добжэ, — говорит пани Марья. Она уже стоит возле Саньки, склонилась над ним, оперлась рукой о парту. — Ты только, Сурнович, легче, не так резко. И не спеши. Дай мне кисточку. Подвинься немножко.

Она подсела к Саньке и вот уже сама рисует.

— Вот так, вот так, — приговаривает она. — Что ж, придет время, и наш Александр Сурнович станет, может быть, — кто знает? — Яном Матейко…

Все смеются, а Санька шмыгает носом и, застыдившись, опускает голову.

— Ян Матейко, дети, — говорит учительница, — это был такой польский художник. Знаменитый художник, на весь мир прославился. Ну, а ты что тут делаешь, мечтатель? Покажи.

Даник подвигает свою тетрадь на Санькино место.

— О, что это — блин с хвостиком?

Все смеются, а пани Марья берет у Даника кисточку, набирает красной краски и принимается за его несчастное яблоко.

Ах, почему она сидит не рядом с ним, а с Санькой?! Даник смотрит на маленькую белую руку учительницы, потом украдкой бросает взгляд на милое, пригожее лицо ее, обрамленное черными кудрявыми прядями коротко, «под польку» остриженных волос. И в душе у него почему-то звучит слово «матуля», звучит так, как она произнесла его позавчера…

— Ну вот, ну вот, — приговаривает пани Марья, рисуя. — И надо, Малец, не смотреть, не мечтать, а делать свое дело.