Читаем без скачивания Рассказы (сборник) - Валентин Катаев

– Наоборот. В шубке вы будете прозябать гораздо меньше.

– Плохо.

– Что плохо?

– Острите плохо. За такие остроты вешают.

– Повесьте.

– Не могу.

– Почему?

– Жалко.

– Ага!

– А вы этим пользуетесь. Нечестно. Почему вы со мной не хотите говорить серьезно? Не удостаиваете? А то никак не разберешь, когда вы шутите, а когда нет.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Хорошо: будем говорить серьезно. Вы можете ответить мне на один вопрос? Только вполне откровенно.

– Могу, – еле дыша, говорит она и останавливается, повернув ко мне свою прелестную головку, прикрытую невесомым легким оренбургским платком. – Спрашивайте.

– Скажите мне…

– Что?

– Сколько будет А плюс В в квадрате?

Она ошеломлена.

– Вы что…

– Не знаете?

– Конечно, знаю. Но не скажу принципиально.

– Ладно. Поверим на слово. А в котором году был Первый Вселенский собор?

– В триста двадцать пятом, – бойко отвечает Верочка.

– Ага!

– Что ага?

– Говорю ага, – ехидно замечаю я. – Значит, вы только по алгебре принципиально не отвечаете?

– Больше с вами не разговариваю.

Молча мы выходим на улицу. Наши резкие черные тени быстро скользят по белому асфальту тротуара, как будто хотят убежать из-под наших ног. Я слушаю бренчанье своих шпор, и мне кажется, что и у Верочки тоже маленькие звонкие шпоры, и у очень редких прохожих шпоры, и даже у лошадей шпоры. Хотя мы вышли погулять, но почему-то спешим, как на пожар.

– Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? – спрашиваю я, продолжая быть ироничным.

– Увидите.

Мы выходим на шоссе, которое в чистом лунном свете похоже на полосу холста, затем сворачиваем в переулок и через незнакомые чужие дачи, крадучись, приближаемся к обрыву. Луна очень высока, стоит над самой головой, а потому море внизу по-ночному слепое и темное, но зато ярко светится лилейно-белая пена прибоя, который мерно вспыхивает под берегом.

– Теперь? – спрашиваю я.

– Вниз, – отвечает она.

Я беру ее под руку, и мы согласными шагами сходим по крутому спуску к морю. Для того чтобы дойти до самой воды, мы пробираемся по каким-то незнакомым тропинкам, пересеченным тенями голых деревьев и кустов дикой сирени, и я чувствую себя в ярком лунном свете как на экране кинематографа.

– Верочка, – нежно говорю я, прижимая ее руку к своему сердцу.

– Ну?

– Скажите мне одну вещь, только откровенно.

Мы останавливаемся.

– Ну? – неслышно говорит она, и ее голова в прозрачном оренбургском платке склоняется ко мне на плечо. – Ну?

– Сколько будет А плюс В в квадрате?

Она смотрит на меня некоторое время с изумлением.

– Отстаньте вы, ради бога, от меня!

– Уже отстал.

– Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.

– Скверно, Верочка, – говорю я назидательным тоном. – Ученье свет, а неученье тьма.

– Перестаньте!

– Вы же сами просили меня быть серьезным.

– Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.

– Давайте.

– Говорите.

– Я вас люблю.

– Вы опять шутите?

– Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.

– Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.

– Сдался вам этот фронт! – тоскливо говорю я.

– Нет, вы скажите, почему не поехали?

– Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!

– Ничего вы не видите. А про осколочек врете.

– Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.

– Поэтому вы так прихрамываете?

– Да.

– А я думала, для красоты, как Байрон.

– Верочка, – проникновенно говорю я. – Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?

Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:

– Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?

– От луны.

Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, – должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами, недалеко от берега, лежит в воде большой темный камень. Когда через него перекатывается волна, он начинает светиться мокрым лунным блеском; потом он темнеет, а когда набегает новая волна, опять загорается, как большой кусок фосфора, который то всплывает на поверхность, то опускается на дно.

Издали сверху доносятся одинокие винтовочные выстрелы, напоминающие мне о фронте. Должно быть, это часовые у каких-нибудь складов пугают воров.

Вдруг Верочка делает большие глаза, дотрагивается до моего погона и говорит:

– А вы знаете, в прошлом году я чуть не утонула.

– У вас богатое прошлое.

– И меня бы теперь не было.

С моря ветер свежеет, но кажется, что холодно не от ветра, а от лунного света. Верочка глубоко засовывает руки в карманы шубки, ежится.

– Вам холодно? Идем домой, тем более что полчаса давно прошло.

– Можете идти. Я вас не держу.

– Но я обещал…

– Не следовало обещать. Во всяком случае, я никуда не пойду.

– Вот упрямое существо! В таком случае наденьте хоть мои перчатки.

– Мне не х… холодно, – отвечает Верочка, продолжая дрожать, и вид у нее такой, словно она чего-то ждет.

Я молча беру по очереди ее холодные, как лед, руки, вытаскиваю из карманов и надеваю на них свои меховые перчатки. Она вертит перед глазами свои руки, ставшие огромными.

– Как у великана. Не знаю теперь, куда их девать.

– Только не потеряйте. Вам бы их, собственно говоря, следовало эти перчатки привязать тесемочками.

– Госссподи! Да перестаньте вы наконец смотреть на меня, как на маленького ребенка. Уверяю вас, что я уже совсем взрослый человек. Вы меня только мало знаете. Дайте ваш стек.

Я закуриваю другую папиросу, вытащив ее из походного кожаного портсигара, висящего на тонком ремешке поверх шинели, а в это время она, вытянув мой стек перед глазами, усиленно смотрит вверх на луну и щурит то один глаз, то другой. Луна отражается синими огоньками в ее черепаховом гребне, на металлической рукоятке стека, на пуговицах шубки. Наконец она отдает мне стек и спрашивает:

– Послушайте, вы не можете мне сказать, почему если вытянуть стек на уровне носа, закрыть правый глаз и смотреть пристально на луну, то она будет с левой стороны, а если зажмурить левый глаз, то она будет с правой стороны?

Я долго смотрю на Верочку, и мне почему-то хочется ее поцеловать.

– Вы прелесть!

– Мерси. Почему это вы вдруг решили?

Сегодня она похожа на девушку с английской открытки.

– Так. В вас есть что-то в высшей степени великобританское.

– В каком смысле? – высокомерно спрашивает она.

– Во всяком.

– Мне кажется, вы ошибаетесь. Многие говорили, что я похожа на английскую головку. А Великобритания здесь ни при чем.

– Верочка, родная моя! Побойтесь бога. Ведь Англия это, в общем, то же самое, что Великобритания.

Но Верочка после моего фиктивного отъезда на фронт решительно мне не верит.

– Да, как же! Расскажите кому-нибудь другому. Англия это одно, а Великобритания – другое. Верно? Нет? А почему у вас глаза блестят?

Я молча улыбаюсь.

– Да что вы меня все время разыгрываете! Я отлично знаю, что Англия это Англия, а Великобритания совсем другое, где-то около Аляски.

– Ладно. Пускай будет возле Аляски. Ей же хуже. Хай буде федеративная республика.

– Что?

– Республика, говорю.

– Какая еще там республика?

– Федеративная.

– Не понимаю ваших намеков, – пожимает плечами Верочка. – Это вы просто начитались газет.

Мечтательно закинув голову, она смотрит на луну. Я бросаю окурок и давлю его сапогом.

– Пошли?

– Подождите, – говорит она, о чем-то упорно думая.

– О чем вы думаете?

– О вас.

– Именно?

Она смотрит на меня молчаливо и медленно проводит кончиком языка по губам.

– Татьяна то вздохнет, то охнет, перо дрожит в ее руке, облатка розовая сохнет на воспаленном языке, – говорю я.

Она не отвечает. Потом ее голова ложится ко мне на плечо, стек валится на песок, и я целую Верочку в губы – теплые, нежные, безвольные, солоноватые от моря, и сквозь них слышится холодок зубов. От Верочкиного лица свежо пахнет цветочным мылом, а от волос мускусом. Ее лицо прижимается к моему, и я чувствую у себя на щеке щекочущий трепет ее сухих ресниц. Наконец она освобождается из моих объятий, спрыгивает на песок, поправляет гребенки и говорит шепотом: